— Как так?
И я рассказываю про священника, благодаря которому мне приписали японскую национальность.
— У меня не оставалось выбора, я не могла отказаться. Заботясь о моем будущем, он сделал то, что посчитал нужным.
— Получается, ваш муж женился на вас, не зная о вашем происхождении?
— Да.
Госпожа Ким озадачена. В комнате повисла тишина. Слышно только тиканье стенных часов. У меня перехватило дыхание. Кажется, эта гнетущая тишина будет длиться вечно, если я ее не нарушу:
— Мой сын получил хорошее образование и теперь работает в крупной фирме. У меня трое внуков. Мне спокойно с ними. И я никогда не смогу разбить благополучие этой семьи, рассказав им свою историю. Поймите, прошу вас…
Несколько минут я молчу. Закрыв лицо руками, госпожа Ким говорит:
— Как это все сложно! Какое тяжелое бремя!
Напрасно я пытаюсь сдержать слезы. И вот я плачу. Госпожа Ким протягивает мне бумажную салфетку. Вытерев мокрые щеки, я вдруг понимаю, что не плакала очень давно.
Когда я успокаиваюсь, госпожа Ким снова надевает очки и возвращается к первой странице маминого дневника.
— Судя по ровному почерку, — говорит она, — ваша мама была образованной женщиной?
— В Корее она преподавала в колледже для девочек, — отвечаю я.
— Преподавала? Почему же тогда она уехала в другую страну?
— Они с братом участвовали в движении за независимость, и их преследовали японские власти.
— Выходит, ваша мать и ее брат — национальные герои. Как нелепо! И вы даже не можете сказать об этом своим близким.
Госпожа Ким начинает читать дневник и переводить мне написанное. Я слушаю, закрыв глаза. Мама записывала все события, касавшиеся жизни корейцев, с которыми ее сталкивала судьба. Она делала записи нерегулярно, пропуская по нескольку дней, а иногда целые недели. Похоже, она отправляла все эти сведения в Корею, где ее товарищи продолжали бороться за независимость. Про меня мама не писала ничего. В дневнике ни разу не встречается ни мое имя, ни имя ее брата.
Прочитав дневник до середины, госпожа Ким говорит:
— Это очень ценный документ для корейской истории.
Я молчу. Она продолжает читать. Скоро будут записи про землетрясение. Стараюсь не пропускать ни слова. Когда госпожа Ким произносит дату «первое сентября 1923 года», по спине у меня пробегает озноб. Мама рассказала обо всем, что произошло в тот день. «Когда только она успела сделать записи?» Пытаюсь вспомнить. Должно быть, на холме, пока я спала у нее на коленях.
Перевернув страницу, госпожа Ким говорит:
— Здесь дневник заканчивается.
Она пролистывает тетрадь вплоть до последней страницы:
— Вот тут в конце еще что-то есть. Почерк неровный. Видимо, это писалось в спешке. Трудно разобрать. Погодите…
Госпожа Ким читает, останавливаясь после каждого слова: «Второе… сентября… 1923 года… Для… моей… дорогой… дочки… господина…» Здесь ей никак не удается разобрать написанное. На минуту госпожа Ким задумалась. А я повторяю мысленно: «Для моей дорогой, дочки господина — чьей же дочки?» Сердце бешено колотится. Смотрю на губы госпожи Ким. Я жду. Она пытается разобрать последнее слово. Наконец она воскликнула: «Господина Цубаме!»
«Что? Дочки господина Цубаме? Да это же тот самый священник из церковного приюта!» Госпожа Ким смотрит на меня. В ее лице я вижу лицо госпожи Танаки, которая говорит: «Знаешь, Марико, все здешние женщины называют его господином Цубаме».
В изумлении я спрашиваю госпожу Ким:
— Вы можете прочесть это еще раз?
— «Второе сентября 1923 года. Для моей дорогой, дочки господина Цубаме», — повторяет она.
Потом снимает очки и возвращает мне дневник:
— Ну вот, теперь вы знаете, кто ваш отец. Этот господин Цубаме вам знаком?
— Нет…
— Впервые слышу, что «Цубаме» может быть японской фамилией, — говорит она с улыбкой. — Скорее всего, это прозвище.
Я молча убираю мамин дневник в сумку и говорю:
— Простите, что в прошлый раз не сказала вам правду. Тогда я просто была на это не способна.
— Не переживайте. Я все понимаю. Я никому не расскажу вашу историю.
Я низко кланяюсь.
— Вы не виноваты, — добавляет госпожа Ким, — что несете такое тяжелое бремя. Никто не вправе вас в этом винить.
За чаем она пытается сменить тему разговора и рассказывает о своей дочери. Но смысл ее слов от меня ускользает. Из головы не выходит священник. «Господин Цубаме — мой отец…» Помню, что его родители погибли во время войны в Европе. В какой стране они жили? Неужели я наполовину европейка? Его волосы совсем темные. Глаза карие… Он был очень высоким. Как случилось, что мама познакомилась с ним вскоре после приезда в Японию?
Смотрю на стенные часы. Уже пять.
Когда я собираюсь уходить, госпожа Ким пишет на клочке бумаги номер своего телефона. Я беру его и думаю, что он мне уже не пригодится: вряд ли я стану договариваться с ней о встрече.
* * *
Девятое сентября. После школы Цубаки встречается со своей подругой Юмико, которую выписали из больницы. Они сидят на энгава, рисуют и о чем-то разговаривают. Я пропалываю грядки с последними овощами. Тыквенные и арбузные листья пожелтели и завяли. На плетях, обвивающих стебель бамбука, висят несколько огурцов. Убираю выполотые сорняки, которые я оставила возле грядок пару дней назад. Они совсем сухие. Ветра нет. Пожалуй, можно сжечь.
Слышу, как Цубаки говорит Юмико:
— У меня для тебя сюрприз!
Она идет в дом и возвращается с книгами.
— Бабушка, — объясняет Цубаки, — купила нам с тобой одинаковые книжки.
— «Ойяюби-химе»! Я давно о такой мечтала.
Юмико тут же бежит ко мне:
— Спасибо! — говорит она, прижимая книжку к груди.
Я наклоняюсь к ней и смотрю ей в глаза: они блестят от радости.
— Мне это только в удовольствие, — улыбаюсь я. — Я рада, что ты уже совсем поправилась…
Юмико возвращается на энгава. Вместе с Цубаки они рассматривают картинки, повторяя то и дело: «Как красиво!» Потом принимаются читать.
Слушая историю Дюймовочки, я продолжаю полоть грядки. Мысленно представляю себе животных, которых встречает Дюймовочка: жабу, рыб, бабочку, мышь, крота… И наконец — ласточку, которая летит в теплые края и несет ее на спине. Вспоминаю священника. Вот он смотрит на меня. И держит на руках Юкио, своего внука.
Когда Юкио было четыре года, я несколько месяцев работала в церкви. И брала Юкио с собой, он играл с ровесниками. Только тогда священник виделся с Юкио. Он познакомил меня с замечательным человеком, господином Такагаши. И мы поженились. Когда я сказала священнику: «Мой муж увозит нас с Юкио в Нагасаки», — он загрустил. «Помни, что ты можешь вернуться сюда, когда захочешь», — повторял он все время.
Собираю с земли ветки и укладываю их поверх сорняков. Заталкиваю вниз кусок газеты и зажигаю спичку. Рассеянно смотрю, как огонь медленно ползет по сухим стеблям и поднимается к хворосту.
Вспоминаю про мамин дневник. Иду за ним в дом и выношу к костру. Провожу ладонью по пожелтевшей обложке и кладу дневник на ветки, к которым уже подобрался огонь. Уголки тетради чернеют и изгибаются. В воздух летят кусочки пепла. «Нет ничего ценнее свободы», — снова слышу я мамины слова. По моим щекам текут слезы. «Прощай, мама!» — мысленно говорю я. В ту же минуту Цубаки кричит:
— Смотри! Цу-ба-ме!
И показывает на крышу. На краешке высохшего гнезда сидит ласточка.
— Да, и правда! — говорит взволнованная Юмико. — Она прилетела за Дюймовочкой.
Появляется вторая ласточка.
— Нет! — отвечает Цубаки. — Это семья, папа и мама.
Они наблюдают за птицами, которые замерли возле гнезда. Цубаки говорит:
— Хорошо бы, они вернулись сюда в следующем году.
Ласточки улетают.
— Счастливого пути! — кричат девочки и машут рукой.
Ласточки летят рядом, парой. Я смотрю на них, пока они не превращаются в черные точки на синем небе.
