Я осторожно спросила, действительно ли Стефан собирается сделать это уже на следующей неделе. Он ответил, что в пятницу в последний раз появится на публике, на премьере Густава Вида, и это станет завершением его театральной карьеры. Я оцепенела: как же скоро он хочет покончить счеты с жизнью. Сказала, что не смогу жить без него. Он сидит неподвижно, будто Каменный гость, даже мускул на лице не дрогнет. Внезапно приходит в возбуждение, хочет вина. Но осиливает только полбокала. Сидим на кухне, день первый кончается. Он готовит кофе мне, чай — себе. Кофе он теперь тоже пить не может.

Несу поднос в гостиную. Садимся на диван. Мы как-то размякли, говорим о том, как много значим друг для друга, всегда значили. Мы были вместе в бедности, мы были вместе никем в молодости. И эта общность не имеет отношения к тому, что у нас ребенок или что мы когда-то были женаты. Мы соглашаемся друг с другом, что общность наша предопределена свыше. Не помню, о чем еще мы говорили, кроме того, что Элин следует посвятить в план самоубийства. Он обещает позвонить ей на следующий день и пригласить на ужин. Еще хочет подарить ей пять тысяч крон, в счет наследства. Я приду позже, если Элин понадобится моя поддержка. Какое облегчение, что он решил сделать это в больнице, нам не придется пройти весь путь до конца. Больница — компромиссное решение, таким образом Стефан уступает нашему с Элин нежеланию присутствовать при самоубийстве, как это предполагалось сначала.

Я пытаюсь переубедить его, говорю, он паникует из-за того, что ему днем сказал врач, прошу подумать еще раз, прежде чем принимать окончательное решение. Тараторю без умолку, говорю, что смысл самоубийства состоит в том, чтобы расстаться с жизнью, а в этом ему в любом случае поможет болезнь. Он же не хочет расставаться с жизнью, наоборот. Сама слышу, что выдаю желаемое за действительное. Не хочу раньше времени с ним разлучаться. Но конечно, если он не в состоянии длить терзания, не может слышать о радостях жизни, пусть сам решает, продолжаю я. Что касается меня, то не быть с ним до конца в больнице — такое же несчастье, как и помогать исполнить его сценарий в домашних условиях. Выбор между повешением и сожжением. „По-моему, это ты паникуешь“, — замечает он, терпеливо выслушав мои излияния. Я потерпела неудачу. Take it or leave it — смирись или уходи.

Дослушиваем радиопрограмму. Долго обнимаю его, спотыкаюсь на пороге. Я — хрупкая раковина, которая в любой момент может треснуть. Замечаю, что забыла плащ, возвращаюсь. У меня есть ключ от его квартиры, но, не желая вторгаться, я звоню в дверь. Он не открывает. Выхожу под дождь, промокаю насквозь.

Среда, 26 сентября. День второй. Отправляюсь к нему, везу завтрак, ночь не спала. Живу в десяти минутах ходьбы от него, в квартире побольше. Внезапно меня поражает, до чего похожи наши лома. Простой спартанский стиль, след многолетнего финансового прозябания. Относительно высокие доходы последних лет не смогли исправить наших вкусов. Долгая бедность пристала к нам.

Отпираю дверь, иду на кухню, ставлю чайник. Он в постели, температурит. Не желая ему мешать, сажусь с газетой за кухонный стол. Откладываю газету, вынимаю из сумки блокнот. Лихорадочно записываю соображения по поводу сценария. Но не могу собраться.

Захожу к Стефану спросить, не хочет ли чего. Качает головой. Я бы лучше с ним посидела. Но не решаюсь. Это подчеркнет его слабость и зависимость от меня. Он не переносит близости с другими людьми, к которой вынуждает болезнь, всегда держит дистанцию. Боится их чувств, потому что боится своих? — думаю я. Доморощенная философия, на такие вопросы не бывает ответов. А может, это и не важно.

Я снова в квартире в Мальмё. Собираю вещи. М. очень серьезен. Говорит, не нужно терзаться муками совести из-за того, что прерываю работу. Он готов ждать меня, снимет пока пару рекламных роликов. „Перерыв может стимулировать фантазию“, — говорит он, явно намекая на мой застой. Кидаю последний отрешенный взгляд на эти руины.

Он вежливо берет мой чемодан и сумки, провожает до „ракеты“, холодный ветер заставляет нас крепко прижаться друг к другу. Между нами нет ничего, кроме работы и его искреннего сочувствия моей ситуации. Он ждет, пока я взойду на борт. Смотрю, как он медленно бредет в сторону центра, подняв воротник до ушей. Я могла бы не отказывать себе в интрижке с М., хотя он для меня и молод. Но я привязана к Стефану, как зомби к своему колдуну.

С причала звоню Стефану. Он раздражен тем, что Элин до сих пор не пришла. „У этой непунктуальной молодежи нет уважения ко времени, которое есть сама жизнь“, — говорит он. „Но юность живет в заблуждении, что жизнь вечна. Юность не может признать, что время так чертовски дорого“. Он изливает свою злость на меня и просит явиться немедленно. Чтобы развлекать его во время еды. Успокаивающе говорю, что Элин скоро придет, наверняка задержалась из-за детей. Обещаю добраться до него за десять минут на такси.

Стефан и Элин сидят на кухне, едят медальоны из телятины с грибным соусом. Обнимаю обоих. Элин чуть дольше, чем Стефана, пока она неуклюже не отодвигается. Говорю, что они похожи, отец и дочь, очень, особенно этим вечером. Элин издает злой смешок и спрашивает, не могу ли я придумать что-нибудь пооригинальнее. Всегда одни и те же банальные замечания. Машинально глажу ее по щеке. Я всегда так делаю, если она меня ругает. Женский мазохизм — неважный пример для Элин.

Она демонстративно поворачивается к Стефану, в детстве тот был ее идолом и до сих пор занимает высокое место в иерархической семейной шкале. Но самоубийственные планы установили между ними скорбную дистанцию. Элин предоставляет нам самим ставить смертельную пьесу, чувствует себя гостьей в нашем реалити-шоу. Она рассказала, что много раз стояла в ванной Стефана, думая спустить таблетки в унитаз. Но не спустила. Несмотря ни на что, она уже не ребенок.

Проходам в гостиную, садимся на диван. Стефан был на одной из последних репетиций в театре. Я вижу, как он утомлен. Тяжело прислоняется к Элин, сидящей между нами. Говорит ей, что хочет лечь в больницу, она понимает, что это значит. Ему не нужно описывать детали. В этом смысле он бережет своих родных. Мы же хотим, чтобы он жил. С большой нежностью гладя руку Элин, Стефан сообщает, что рассчитывает протянуть до среды или четверга. Он хватается за ее руку, как утопающий хватается за выступ скалы. Я тронута и в то же время подавлена. Ребенок, мой ребенок, молодая женщина, которой слишком рано суждено потерять отца. В понедельник ему предстоит последняя встреча с театром.

Меня охватывает безысходная тоска, когда он принимается объяснять Элин, как представляет себе самоубийство в больнице: говорит, что мы придем к нему с курицей, вином и виноградом. Он заказал курицу, которую я готовлю по старому датскому рецепту, маминому, это блюдо пробуждает в нем столько прекрасных воспоминаний. А после того как мы попрощаемся, не затягивая допоздна, в ночной час он назначит смерти свидание. Не сообщает, в какой день. Вероятно, потому, что еще не определился или не может заставить себя сказать об этом Элин.

Стефан говорит, Элин тихо слушает, так слушать умеет только она. На ней красное платье. С тех пор как болезнь обострилась, на встречи с ним она всегда надевает это платье. Не знаю, случайно ли это. Или ей хочется порадовать отца, он придает большое значение тому, как она одевается.

Я уже не слушаю бесконечный рассказ Стефана о многочисленных преимуществах больницы. Я бешусь из-за того, что своей болтовней он пудрит Элин мозги. Я имею право требовать ясности от мужчины, который собирается покончить с собой у нас на глазах. Не могу больше оставаться в неизвестности. Полтора года мы жили с этой его идеей самоубийства, как с бомбой замедленного действия. Меня обрекли на роль прислужницы смерти. Это цена за то, что в конце он достается мне. Если протянет дольше, чем до среды, я не переживу. Сначала прерывает мою работу с любимым режиссером. Затем тратит мое время, болтая о премьере в пятницу, о встрече в понедельник, вместо того чтобы сделать все быстро и покончить с этим!