— Его мать умерла. На оргиях я не бываю. Пирушку в нашей квартире затеял он сам. Я всегда забочусь о ребенке. Управляющий гостиницей ни на что не жаловался. — Она взглянула на ребенка. — Но все это мне придется доказывать.

— Да, — ответил Билли.

Она сказала:

— В один день не оправдаешься. Людям нужно как-то объяснить, что это за оргии и почему он о них пишет.

— Еще бы.

Аннабел сказала:

— Теперь следующее, — и взяла новое письмо. Оно было адресовано ей самой. Заунывным, скучным голосом она прочла:

«Дорогая Аннабел, когда, бедные и влюбленные, мы с тобой поженились, еще задолго до того, как нас увенчала слава...» — Она остановилась и сказала, взглянув на Билли:

— Нравится мне это «нас».

Но не успела она договорить, как Билли вскочил, беззвучно шевеля толстыми, искривившимися от ужаса губами. Он глядел на одно из открытых окон.

Там, занимая почти треть окна и слегка светясь на фоне ночного неба, колыхалось что-то белое, луковицеобразное, без рук, но с туловищем, ногами и головой, некий призрак эмбриона, который заглянул к ним в комнату и приостановился, покачиваясь над подоконником.

Билли бочком отступил к стене, прижался к ней спиной и взвизгнул пронзительным женским голосом.

— Ты разбудишь ребенка!

Мальчик проснулся и заплакал. Аннабел взяла его на руки. В первую секунду она и сама опешила, увидев привидение, но почти сразу же узнала в нем любимую забаву римлян — воздушный шарик; такие шарики самых причудливых очертаний, прикрепленные к столь длинному шнурку, что они могли парить на уровне крыши, часто запускали здесь по вечерам. Прожектор, установленный неподалеку, около какого-то памятника, бросал слабый отблеск на белую игрушку, как ни в чем не бывало покачивавшуюся в окне. Вскоре к ней присоединился голубого цвета кавалер с намалеванной ухмылкой.

Билли, прижавшись к стене спиной, не отводил глаз от окна. Казалось, он вот-вот свалится на пол. Мальчик не унимался.

Аннабел крикнула:

— Билли, это же воздушные шары! Что с тобой?

Потом она стала успокаивать ребенка. Выбравшись из постели, она поднесла его к окну, чтобы показать смешные шарики. Плач замер тотчас же, едва малыш заметил приплясывающие в окне светящиеся штучки. Аннабел посмотрела вниз: две пожилые туристки, от души радуясь и путешествию, и отпуску, и шарикам, махали им рукой. Аннабел взяла Карла за ручку и ею помахала женщинам.

Пошатываясь, Билли вышел в ванную. Когда он возвратился, Аннабел по-прежнему стояла у окна. Держа правой рукой ребенка, она левой ударяла по шарикам, вновь и вновь возвращавшимся на прежнее место. Малыш был целиком поглощен этим зрелищем.

— Прости, это нервы, — сказал Билли. — Чисто нервная реакция. Я не спал сегодня, совсем не спал.

— Я все же лягу, — сказала Аннабел. — Этот укол такой сильный. Хоть сейчас могу уснуть.

— А разве ты не собираешься дочитать письма до конца? — спросил Билли.

— Что ж, можно. Там будет что-то новое?

В письме к ней Фредерик обвинял ее, что она над ним издевается, устраивая оргии.

В третьем письме, адресованном Билли, Фредерик обвинял ее, что она над ним издевается, устраивая оргии.

Четвертое было адресовано Карлу:

«Сын мой, когда ты вырастешь большим и станешь все понимать, я хочу, чтобы ты узнал...»

— Он делает все точно так, как журналисты, когда им нужно состряпать скандал, — сонным голосом сказала Аннабел, — говорят, они даже сами сочиняют такие письма.

Она уже переложила ребенка в кроватку, и тот снова засыпал, что-то тихонечко бубня под нос.

— Что такое оргия — в буквальном смысле слова? — спросила она. — Ты когда-нибудь на них бывал?

— Это нервы: переволновался, не выспался, — сказал Билли.

Аннабел спросила:

— Интересно, мне звонил Луиджи Леопарди?

— Кто это?

— Как кто? Ты сам знаешь кто.

— Ужасно себя чувствую, — сказал Билли. — Зачем тебе Леопарди?

— Мне нужно с ним поговорить, — ответила она. — Звонить к нему за город мне не хочется: там его семья и все такое. Кстати, попрошу у него, чтобы привез денег.

Билли снял трубку и спросил, звонил ли некий синьор Леопарди.

Он выглядел совсем больным и, разговаривая, показывал красные десны. Он ей напоминал какого-то загнанного рыжего зверя, изнемогающего от усталости и голода. Телефонистка продиктовала ему номер телефона Луиджи и, очевидно, сразу же соединила с кем-то другим. Билли сперва спросил: «Это так уж срочно?», а потом перешел на английский, должно быть, с ним говорил старший портье. Билли воскликнул: «Не может быть!» Потом: «Какой ужас!» Потом он сказал: «Видите ли, она сейчас не в состоянии разговаривать с полицией. Они придут в штатском?» И немного погодя: «Это карабинеры в форме или...» Он опять замолк; из трубки доносился взволнованный голос, торопливо сыпавший словами, понять которые Аннабел не удалось. Потом Билли сказал: «Сейчас спущусь».

— Что случилось? — спросила Аннабел.

Но он ей не ответил и вышел, хлопнув дверью. Она встала; зевая, подошла к столу и нашла бумажку, на которой был записан телефон Луиджи. Подняв трубку, Аннабел попросила телефонистку соединить ее с этим номером. Девушка ответила:

— Сию минуту; этот господин уже много раз вам звонил.

Как могло случиться, что девушку в таком опасном состоянии оставили на полу в ванной и не хватились ее до прихода уборщицы? Это было самое непонятное. Как она вообще попала в квартиру, казалось не столь интересным, тем более что на этот вопрос уже в воскресенье утром ответила сама девушка, которая, очнувшись на больничной койке, с робким смешком пояснила, что была приглашена на «нечто вроде оргии». Потом она сказала, что не делала себе инъекции, а «приняла таблетки». После этого, объявив, что она очень благодарна, она уснула. К тому времени врачи нашли в ее сумочке остальные таблетки и приняли нужные меры.

Но как она оказалась в ванной? Луиджи еще не успел спросить об этом Аннабел. Он был занят чтением писем.

Было воскресенье, десять часов утра. Няня отправилась с ребенком на площадку, устроенную на крыше отеля, где тотчас собрались со своими питомцами и другие нянюшки, ибо все это разноязычное племя жаждало уловить хоть какие-то обрывки сведений, просочившихся из комнат Аннабел.

Доставленные в Рим американские, английские и европейские континентальные газеты подхватили готовеньким, прямо из рук опередившей их итальянской прессы, сообщение о смерти Фредерика. С первых страниц бросались в глаза фотографии Аннабел, покидающей больницу после опознания тела, и Аннабел, окруженной соседями и нежно прижимающей к груди малютку сына, а также Аннабел в ее самом последнем и самом знаменитом «тигрином» фильме. Надпись же примерно в одинаковых словах везде гласила нечто вроде: «Самоубийство? Этого не может быть!» — говорит Аннабел».

Фотографий самого Фредерика было не так уж много, но этого не заметил никто, кроме Аннабел; да и та обратила на это внимание только потому, что так недавно испытала на себе всю силу его ненависти: видя, что истинный виновник сенсации, Фредерик, остается в тени, она почувствовала досаду оттого, что мужа нет в живых и эта несправедливость уже не сможет его огорчить. Впрочем, свое наблюдение Аннабел оставила при себе.

Луиджи прибыл из деревни в полдесятого; его приезд послужил для няньки путеводной нитью, из которой она плела на крыше самые разнообразные узоры.

Аннабел встала и оделась. Бледная, вялая, она сидела в кресле и маленькими глотками отпивала из чашки кофе, не прикасаясь ни к лежащим на подносе хрустящим булочкам, ни к стоящим там же вазочкам с вареньем и джемом. Луиджи весь ушел в чтение писем. Перед ним тоже стоял поднос, и он с аппетитом жевал намазанные маслом булочки, а попутно осваивался с содержанием писем и с самим фактом их существования.

В руке у Аннабел был ее новый сценарий — «Лестница». Тот самый, что она читала третьего дня до прихода Билли. Жирный след от ножа так и остался на странице. Когда в квартиру ворвались гости, она спрятала сценарий под подушку, а перебираясь в гостиницу, сунула его в сумку, где спал ребенок. Сейчас она торопливо отыскала нужную страницу и погрузилась в чтение роли — она играла секретаршу жены посла, — при этом у нее было такое же ощущение, какое бывает у человека, который, проторчав полдня в уличной пробке, наконец-то возвращается домой.