Вальбурга ежится. Милдред глядит в губы аббатисе, словно ожидая какого-то продолжения.

— Так как же мне отвечать Риму? — говорит аббатиса.

— Поспать бы на нем, — говорит Вальбурга.

— Я бы тоже поспала, — говорит Милдред.

Аббатиса смотрит на ковер:

— А я, — говорит затем аббатиса, — я бы на нем спать не стала. Где сейчас сестра Гертруда?

— В Конго, — говорит Вальбурга.

— Так давайте ее на провод, к зеленому телефону.

— У нас нет прямой связи с Конго, — говорит Вальбурга. — Она днем и ночью в пути, то на поезде, то на пароходе. Наверно, уже добралась до столицы, да разве за ней уследишь.

— Если она добралась до столицы, то нынче позвонит, — говорит аббатиса. — Так было условлено. Нам нужна прямая связь со всеми концами земли, чтоб спокойно советоваться с Гертрудой. Я, правда, не знаю, чего она мечется. Зачем ей вся эта экуменическая суматоха. Это все уже было. Ариане, альбигойцы, пор-рояльские янсенисты, английские диссиденты, шотландские пресвитерианцы. Сколько их было, расколов, анафем и примирений. И вот наконец лев возляжет с ягненком, а Гертруда присмотрит, чтоб они тихо лежали. Кстати же, поверьте мне — сестра Гертруда в душе философ. Есть в ней что-то от земляка ее Гегеля. А философы, когда они перестают философствовать и берутся за дело, люди опасные.

— Тогда зачем нам с ней советоваться? — говорит Вальбурга.

— Затем, что мы в опасности. И как ее избежать, лучше всего сообразит опасный человек.

— Она забралась там в самые дебри, — говорит Милдред, — сближает знахарские обряды с упрощенной обедней и перегоняет прежних миссионеров на новые места, где их встретят неласково, а может, и съедят. Зато на старом месте по этому поводу будет велено служить обедню, как раньше, а знахарям, наоборот, придется упростить свои обряды. Я, во всяком случае, это так понимаю.

— А для меня Гертруда загадка, — говорит аббатиса. — Я даже, честное слово, не знаю, почему она так популярна. Но только взглянуть на ее фигуру — и сразу ясно, что на всех сельских площадях воздвигнутся каменные статуи «Благословенная матерь Гертруда».

— Родиться бы ей мужчиной, — говорит Вальбурга. — Усы у нее вон какие.

— Мужские гормоны свое берут, — говорит аббатиса, приподымаясь с шелкового кресла и подправляя сверкающие ризы Пражского Младенца. — Вот так, — говорит аббатиса, — будем ждать, не позвонит ли Гертруда. Что бы ей оставаться в пределах досягаемости?

Телефон в соседней комнате вдруг звонит так неистово, что если это Гертруда, то она, верно, услышала зов сестер с другого конца света. Милдред мягко проходит по зеленому ковру в соседнюю комнату и снимает трубку.

— Да, Гертруда.

— Поразительно, — говорит Вальбурга. — У милой Гертруды мистическое чутье: всегда знает, что, где и когда творится.

Шурша белоснежным облаченьем, аббатиса идет в смежную комнату, а за ней Вальбурга. Отсюда управляют электроникой, и здесь тоже все сверкает. Аббатиса садится у длинного хромированного стола и берет трубку.

— Гертруда, — говорит аббатиса, — аббатиса Круская говорила о вас с сестрами Вальбургой и Милдред. И мы не знаем, как вас понимать. Как вы считаете?

— Философией не занимаюсь, — философически отвечает грудной голос Гертруды.

— Гертруда, милая, вы здоровы?

— Здорова, — говорит Гертруда.

— А по голосу — у вас бронхит, — говорит аббатиса.

— Нет у меня никакого бронхита.

— Гертруда, — говорит аббатиса, — пока сестра Гертруда потрясает королевство своими многотрудными подвигами, аббатиса Круская играет свою роль в драме «Аббатиса Круская». Всем интересно, и все ждут катарсиса. И это моя судьба?

— Это ваше предназначение, — философически отвечает Гертруда.

— Гертруда, чудная монашенка, Гертруда, мой ученый гунн, у нас тут возникла проблема, и мы не знаем, что с ней делать.

— Проблемы надо решать, — говорит Гертруда.

— Гертруда, — воркует аббатиса, — у нас неприятности с Римом. В наши дела сует нос Конгрегация по делам орденов. Нас исподтишка запрашивают, как мы согласуем нашу приверженность древнему Уставу, что, как вы знаете, на их взгляд подозрительно, с лабораторией и курсами новейшей электроники, что на их взгляд, как вы знаете, тоже подозрительно.

— Это не проблема, — говорит Гертруда. — Это парадокс.

— Есть у вас время, Гертруда, для коротенького семинара, для разъяснения, что делать с парадоксами?

— С парадоксами надо жить, — говорит Гертруда и кладет трубку.

Аббатиса первой выходит из диспетчерской, и вслед ей сверкают квадратные ящики, блещут огоньки и рычажки, кнопки и кнопочки и вопиют устройства, которым, к нашему ужасу и нашей радости, нет названия на человеческом языке. Она идет назад, к Пражскому Младенцу, чьи искрометные ризы вобрали в себя приданое монахинь. Аббатиса садится за свой столик, а сестры Вальбурга и Милдред тихо устраиваются подле нее. Она кладет перед собой великолепный лист с монограммой аббатства Круского, изымает вечное перо из блистающего зажима и пишет:

— Можете посмотреть, что я тут насочиняла, — говорит аббатиса наперсницам. — Как вам кажется? Выйдет у меня хоть для начала сбить их с толку?

Черные фигуры склоняются к ней, белые чепцы сходятся над страницей письма.

— Предвижу осложнения, — говорит Вальбурга. — Они могут возразить, что наше подслушивание и подсматривание вовсе не то же самое, что сбор сплетен и вытяжка признаний, распечатывание писем над паром и обыкновенный обыск келий послушниц. Они вполне могут заметить, что мы переступили черту, за которой количество переходит в качество.

— Я об этом подумала, — говорит аббатиса. — Но раз это всем нам пришло в голову, значит, в Риме скорее всего это никому в голову не придет. Они настроены нас упразднить, а отнюдь не поддерживать с нами вежливую переписку.

И аббатиса берет перо и продолжает: