Отец наклонился ко мне и привычно поцеловал в лоб, затем поцеловал маму — она все вязала шляпку. По вечерам родители всегда рассказывали друг другу, как у них прошел день. На часах ровно семь. Я смотрел на папу и маму. Они спокойно беседовали, ни о чем не подозревая. А ведь совсем скоро мама умрет. В Нормандии, на террасе у моря, я буду играть с соседским мальчишкой в машинки. Тут мне скажут, что мама далеко уехала и я больше ее не увижу. Я продолжу игру, чтобы никто не заметил, как мне больно. Отец последует за ней одиннадцать лет спустя. Он так и не оправится после утраты и в глубине души никогда не утешится. Я найду в его бумажнике фотографию мамы и пожелтевшую самодельную книжечку — переписанные от руки мрачные элегии Мимнерма [10].

Я пошел вслед за отцом в родительскую спальню. Он снял пиджак и стал расстегивать пуговицы на сером кашемировом жилете. Они оба скончаются вот на этой кровати красного дерева. Мне будет восемнадцать лет, я зайду к отцу утром попрощаться перед тем, как уйти в лицей. Небритый, смертельно больной, ослабевший, он спросит: «Когда ты вернешься? В половине седьмого? Поздно. Меня уже не застанешь. Простимся, сын». И пожмет мне руку чуть крепче обычного. Тогда я снова сделал вид, будто ничего не случилось. Хотя отец был прав, во время последней лекции меня вызвали и сообщили, что он умер в пять часов вечера. Сейчас я снова маленький, я вернулся к родителям и смогу, наверное, понять, отчего отцу захотелось дать мне классическое образование, так что я поныне без труда с удовольствием читаю Горация и Сенеку. Откуда у меня инстинктивное знание итальянских городов: когда я впервые попал в Венецию, все ее каналы и мостики показались мне знакомыми, я знал ее как свои пять пальцев, словно бродил здесь десятки тысяч раз. Пойму наконец, почему я с детства недоверчив и скрытен.

Пока что я испытывал не радость первооткрывателя, а скорбь прорицателя. Поневоле я наблюдал за всеми издалека и со стороны, поэтому видел в каждом из окружающих не теперешнего живого человека, а добычу близкой смерти. К родителям пришли гости. Молодая красивая пара, излучающая здоровье и благополучие. Они только что вернулись из Монте-Карло, загорелые и радостные. Она — стюардесса, а в те времена это считалось завидной профессией. Он — преуспевающий парикмахер, работающий в роскошном салоне на улице Монтеня. Но я-то знал, что их ждет. Она сопьется и умрет от цирроза печени. Он помешается на идее создать духи, назвать их своим именем и прославиться. Бесконечные опыты вконец разорят его. Тогда он станет дрессировать львов. Поселит их у себя в саду в Буживале. Львы сломают клетку и убегут. Натворят бед в округе. Их незадачливый хозяин скроется в Германии и поступит в цирк простым рабочим. Будет подметать арену, пропахнет дикими зверями и мочой. В семидесятые годы он превратится в бездомного бродягу, кокаиниста, страшного, ненужного даже в самом захудалом цирке.

Само собой, я не хотел, чтоб чудовищные картины будущего отравили мне жизнь. Я бы стал настоящим мальчишкой с огромной радостью, но как взрослому стать ребенком? Мне не хотелось играть, я забыл, как играют дети. Оловянные солдатики не будили во мне творческой фантазии. Неужели кому-то нравится запускать игрушечную железную дорогу? По мне — скука смертная. Я вспомнил причудливую биографию аббата де Рансе, описанную Шатобрианом. Оплакав погибшую возлюбленную и мумифицировав ее, блестящий светский молодой человек решил заживо похоронить себя в монастыре у суровых траппистов. Он страстно захотел искупить грехи тяжелым трудом. Ему дали лопату, он стал копать и сейчас же нашел клад: шестьдесят фунтов стерлингов. С этими деньгами де Рансе бежал из монастыря и уехал в Италию. Может быть, и я, замурованный в прошлом, не хуже чем в монастырских стенах, смогу, подобно ему, отыскать клад и унести ноги?

Унести ноги мне не удастся. Я не в силах влиять ни на прошлое, ни на будущее и не могу перемещаться во времени по своей воле. И потом, что делать семилетнему мальчишке из пятидесятых одному в двухтысячном году? Попрошайничать в метро? Придется мне жить в настоящем, весело и с удовольствием. Я почти научился ставить взрослых в тупик типичными детскими вопросами: «Как попадает личинка долгоносика внутрь белой фасоли? Почему один начнет зевать, и все за ним? Почему люди боятся темноты? А если я закрою глаза, вдруг все исчезнет?»

С ребенком меня роднило чувство беспомощности. Детство — не слишком приятная пора: взрослые нас защищают, но мы целиком от них зависим; нас вынуждают слушаться, а мы, бестолковые, все делаем наперекор и хотим поскорее вырасти — надоедает карабкаться на табуретку, чтобы взять что-нибудь со стола или выглянуть в окно. Наблюдая за жизнью детей теперь, когда я достиг сознательного возраста, я понял, что вначале мы все получаем горький опыт: огонь яркий, но потянешься к нему и обожжешься; игрушка красивая, а сунешь ее в рот, наешься краски. Мы открываем внешний мир и прежде всего узнаем, что он опасен и жесток. Под влиянием первого впечатления многие люди на всю жизнь сохраняют иллюзию, будто лучшее время — это младенчество, когда о тебе заботятся, следят за каждым твоим шагом, направляют, решают, что тебе лучше делать и во что играть. Скрывают от тебя все проблемы и огорчения. Другие, наоборот — с раннего детства бунтуют. Но абсолютно все, едва начав улыбаться, уже умеют лукавить и хитрить.

К примеру, человеческий детеныш научился ползать или ходить. Он сейчас же прячется под столом, за дверью, за шторой. Родители делают вид, будто потеряли его, ищут, но всерьез не беспокоятся. Малыш понимает, что это игра, и хихикает. Позднее, во время каникул, в деревне — если, конечно, ему посчастливится уехать в деревню — мальчишка устраивает себе настоящее укрытие среди кустов — шалаш или вигвам, и сидит там притаившись, как настоящий индеец, с голубиным пером на макушке. Он мечтает о приключениях, о битвах с врагами, хотя никаких врагов и в помине нет. Воображение заменяет ребенку реальность, а я разучился придумывать и представлять.

Дети из благополучных семей не играют на улице. Они только и видят что натертый паркет и турецкие ковры с причудливым абстрактным узором — приглядись и различишь среди пестрых линий диковинных чудовищ или реки, леса, озера и горы. Я вырос в квартире и никогда не бывал ни в подвале, ни на чердаке. Зато мог бродить сколько душе угодно по подземельям Мулинсара, где братья Луазо выслеживали Тентена [11]. Находил среди оранжевых кирпичных стен и каменных опор военное снаряжение всех времен и народов, от шишака до треуголки. А еще бюсты римских полководцев, гипсовых Венер, великое множество всевозможных ваз и кувшинов, картины, японские маски, улыбающиеся статуэтки Будды, старинные счеты, музыкальные шкатулки, часы, ширмы и африканские барабаны. Коль скоро мне негде было построить шалаш, я устраивал уютную берлогу между креслом и буфетом из диванных валиков и подушек. И, помнится, путешествовал без конца, листая толстенные тома энциклопедии 1910 года выпуска. Освоил древний мир, объехал дальние страны, видел растения, птиц и зверей, какие только есть на планете Земля, ведь поблизости от Триумфальной арки флора и фауна довольно скудные. Вот когда начались мои перемещения во времени. Я уносился в прошлое, перечитывая «Сказки дядюшки Поля» и основательный труд Максима Пети «История Франции». Отчетливые черно-белые репродукции картин на исторические сюжеты прочно врезались в мою память: «Каменный век» Кормона, «Осада Алезии» Анри Мотта, «Отлучение от церкви короля Роберта Благочестивого» Жан-Поля Лорана. В центре убитый горем король держит за руку королеву, у его ног дымится опрокинутая погасшая свеча, на заднем плане расходятся, повернувшись к королю спиной, и исчезают в тени мрачных сводов непреклонные епископы. В детстве моими лучшими друзьями были книги.