— Так что нас перебросили с Аннамского хребта на плоскогорье Траннинь, чтобы мы отправили несколько тонн опиума в Сайгон.

— Нет, ну чтобы наша армия торговала наркотиками! — возмущалась мадам Поль.

— Приказы не обсуждают! — наставительно проговорил ее муж и прибавил, обращаясь ко мне: — Рассказывайте, пусть себе ворчит.

— Опиум был на войне основной валютой.

— Еще бы!

— Я сам свидетель: вьетнамцы тоже пытались скупить у муонг весь мак на корню. Они поставляли опиум китайцам, в Ханой, Гонконг, даже сбывали его своим в Сайгоне, чтобы закупать оружие и навербовать побольше сторонников.

Господин Поль с довольной улыбкой взял с полки и показал мне знаменитую трубку, привезенную с Востока его дедом.

— Старинная вещь! — восхитился я.

Сказав заведомую ложь, я изобразил знатока, которого не проведешь, и одновременно польстил хозяину.

— Дедушка Анри сам никогда не курил опиум, — поспешила меня заверить мадам Поль.

— А вдруг? — игриво предположил ее муж.

Я все хитрил.

— У нас продажу наркотиков контролировало государство, не важно, куда их возили, главное — республика обогащалась. Наркотики приносили больше дохода, чем гевея и соль. После поражения при Дьенбьенфу я знал французов, которые продолжали торговлю на свой страх и риск в крошечных барах, за стойкой. Такие притоны появлялись и мигом исчезали на берегах Меконга.

— О каком поражении вы говорите? — вдруг перебил хозяин.

Я прикусил язык: что из себя представляет долина Дьенбьенфу, они узнают лишь на будущий год! Промычал в ответ что-то невнятное и умолк, как-никак разговаривать с набитым ртом неприлично…

Слухи о моем славном прошлом распространились быстро. Во вторник с утра Колченогий уже величал меня «лейтенантом», хотя мы с ним по-прежнему были на «ты».

— Гляди, лейтенант: берешь раков, одному из дюжины обрываешь клешни; клешни бросаешь вон в тот котел.

— Зачем?

— Из них варят раковый суп, который подают с кнелями. Везде свои хитрости.

— Посетители не скандалят, получив такого рака?

— А чего им скандалить? Раки дерутся и в драке обрывают друг другу клешни.

На рынок только что завезли свежие продукты, и мадам Поль лично обходила ряды, выбирая, что подешевле. Пользуясь ее отсутствием, я рассказал Колченогому о вчерашнем визите к хозяевам. Когда я упомянул, что господин Поль участвовал в Сопротивлении, Колченогий насмешливо осклабился:

— Да он бесстыдно наживался на черном рынке! Мне Шампо-младший рассказывал. Его отец рыбой торгует, знаешь, наглый такой мужик в рыбных рядах на рынке. Так вот, всю войну они с Полем мошенничали вовсю. Сопротивление! Никакого Сопротивления, если дельце выгодное! Конечно, когда союзники на танках въехали в Париж, выяснилось, что он где только не участвовал. Впрочем, он и сейчас своего не упустит, такая уж порода. Знаешь, как сделать яичницу с двумя глазками из одного яйца? Я тебе покажу.

Выходит, господин Поль меня обманул, Луиза меня обманула, я тоже обманываю их. Мы все тут друг друга стоим. Но если я скажу им правду, разве они поверят? Тем временем Колченогий извлек из ящика стеклорез, взял в левую руку яйцо, провел алмазом, наметив через всю скорлупу тонкую, едва заметную линию, обмакнул в подсолнечное масло наточенный нож и острым лезвием очень ловко рассек яйцо точно пополам. В самом деле в миске плавало два желтка. Явно гордый своим мастерством, Колченогий сказал небрежно: «Если рука дрогнет, желток растечется». Завороженный его искусством, я не заметил, как на кухню вошла Луиза. Она положила на сервировочный столик купленные на рынке фрукты. Поскольку они с мадам Поль вернулись, мы перестали злословить и занялись делом. Я добросовестно пересчитывал раков и каждому двенадцатому отрывал клешню. Луиза на другом конце кухонного стола крошила овощи, не поднимая глаз. Все утро, стоило мне взглянуть на нее, она отворачивалась, будто я в чем-то перед ней провинился. Пришлось притвориться рассеянным и равнодушным. Во время послеобеденной передышки она подсунула мне под дверь записку: «Вы на меня не сердитесь?» Вот дурочка! Я постучался к ней. Но ее не было в комнате.

Вечером мы по-прежнему не замечали друг друга. При постоянной суете и сумятице на кухне нам это вполне удавалось. Над жареной свиной ножкой трудно объясниться в любви, зато нетрудно изобразить полнейшее безразличие. Но, забирая у Луизы половник, я случайно коснулся ее руки, и по руке пробежала дрожь. Не глядя на меня, девушка убежала в зал с тарелкой селедочного паштета.

Дни шли за днями: все та же суета, все та же усталость. В субботу мы с Колченогим опустили жалюзи на витрину, заперли двери и спокойно отправились к себе на чердак. Колченогий жил в мансарде на другом конце длиннющего коридора. Пока мы поднимались на седьмой этаж, он дал мне адрес притона курильщиков опиума в конце улицы Лепик, где собирались все ветераны экспедиционного корпуса. Колченогий очень живописно рассказывал, как умудрялись разводить мак солдаты его гарнизона в Тонкине, где постоянно шли бои. Впрочем, я слушал вполуха, поскольку страшно устал за день. Простившись с ним, я заковылял к себе и едва не налетел на Луизу — она стояла у крана и наполняла водой кувшин. Столкнувшись нос к носу в пустынном темном коридоре, мы были вынуждены заговорить. Боясь потревожить в поздний час других жильцов, она сказала шепотом: «Я порвала с Бебером. Из-за вас». Глаза Луизы светились зеленым, словно кошачьи. Я не смел шевельнуться, не смел ответить ни слова. Она стремительно исчезла, расплескав из кувшина воду на кафельный пол. Свет автоматически выключился. Я остался в полной темноте.

По воскресеньям Луиза вставала рано и шла к утренней мессе в церковь Святого Евстафия. На этот раз я решил подстеречь ее и встал еще раньше. В костюме антрацитного цвета, который господин Поль буквально оторвал от сердца, я чувствовал себя так же непринужденно, как ученый-антрополог в набедренной повязке. К тому же я давно не был в церкви во время службы. И привело меня сюда не святое религиозное чувство, а мирское, человеческое, обыденное, которому ангельское пение ближе грохота органа, запах травы на лугу приятнее благоухания ладана и копоти свечей, поскольку сулит вполне земное блаженство. Рассматривая каменные изваяния на капителях, я улыбнулся, представив, как бесы со смехом гоняются за грешницами с тяжелыми косами и наконец ловят их, вполне довольных, несмотря на вечное проклятие, кругленьких и аппетитных, как Луиза. Да вот и она, в черном платье, в косынке, завязанной узлом под подбородком, в скромных туфельках. Подошла, перекрестилась, опустилась на колени перед алтарем и, закрыв глаза, стала истово молиться. О чем? Церковь понемногу заполнилась народом: правоверными католиками и просто ранними пташками. Торжественно вышел священник с двумя певчими, мальчуганами с торчащими ушами, гладко причесанными и облаченными в крахмальные стихари. Прозвонил колокольчик, и начался магический ритуал, миллион раз повторенный и отточенный до малейших деталей. Луиза, не отрываясь от молитвенника, повторяла вместе с другими прихожанами латинские заклинания. Я не отрываясь смотрел на ее профиль, на всю ее литую ладную фигуру, что сгибалась и вновь выпрямлялась. Луиза усердно читала молитвы. Каким ей виделось будущее, уже известное мне? Каким представлялось окончание нашего дурацкого века? Неужели она верила, что, перебирая деревянные бусины четок, помогает человечеству образумиться? Наивное дитя! Если я расскажу ей, что люди окончательно отгородятся от себе подобных, закоснеют в эгоизме и грубости, она обвинит меня в человеконенавистничестве. Я выскользнул из церкви до того, как священник сказал проповедь. И стал ждать Луизу на паперти, вблизи рыночной сутолоки и гама, неподалеку от неопрятных лотков с овощами, которыми торговали огородники-нормандцы в просторных блузах.