— Держи. — Матушка Мэй протянула ему салфетку. — Постой. Я что-нибудь принесу.
Она вернулась с тазом, над которым поднимался пар, тряпицами, полотенцем и маленькой коробочкой. Эдвард держал руку над тазом, а матушка Мэй, сжав его запястье, промыла порез, остановила кровотечение, потом покрыла рану компрессом из листьев, прижала пальцем, положила сверху кусочек материи и легко обвязала нитью.
— Это остановит кровь и залечит ранку. И прилипать не будет.
— Спасибо. А что это?
— Окопник.
Она тщательно очистила стол другой тряпочкой и протерла его, потом поставила таз на пол.
Эдвард тихо сидел за столом, вдыхая ароматный запах трав из таза. Он слушал тишину. Совиный концерт закончился. Беттина была где-то вне дома, стояла или брела в полной темноте. Он еще чувствовал крепкие, успокаивающие пальцы матушки Мэй у себя на запястье. Вокруг лампы кружили какие-то белые мотыльки.
— Я хочу отвезти Джесса в Лондон, — сказал Эдвард.
— Он с тобой не поедет.
— Почему бы вам всем не поехать?
— Это невозможно.
— Вы что, умрете, если покинете этот дом?
— Нет. Но я очень быстро постарею.
Матушка Мэй смотрела на него большими мягкими ясными глазами. Она подлила вина в его стакан, потом — в свой.
— Вы все, кроме Джесса, вечно молодые, а он…
— Ну, он никогда не умрет, с ним просто произойдет метаморфоза!
— Я хочу помочь ему. Ведь он хотел меня видеть, правда?
— Ты, наверное, воображаешь, что был долгожданным мальчиком… Возможно, твоя мать внушила это тебе. Но не очаровывайся им. Ты понимаешь, что он безумен? У него галлюцинации, и он что угодно может наговорить. Он развалина, злобный старик.
— Никакой он не злобный.
— Чистое зло никогда не кажется злом. Оно проявляется, если к нему примешивается добро. А Джесс — воплощение зла. Он открыл дверь зла и заглянул внутрь.
— Что за чушь! Вы хотите сказать, что он бегал за женщинами?
— Когда-то он был моей истиной. А если твоя истина оказывается ложной…
— Я думаю, он просто надоел вам, потому что болен, а больные люди — это так неудобно!
— Он предал нас, став нашим ребенком.
— Как вы можете так говорить? Конечно, вы любите его, я люблю его… Или вы ревнуете, потому что он любит меня?
— Ой ли? Ты — безупречный чужак, ты не запятнан, как запятнаны мы, знавшие его таким, каким он был прежде. За это знание он не может простить нас. Ты свежий и неиспорченный, ты никогда против его воли под дикие крики не поднимал его туда по лестнице. Однако будь осторожен. Он может одним мизинцем искалечить тебя на всю жизнь.
— Я уже искалечен на всю жизнь.
— То, что ты называешь страданием, — ерунда. Ты еще не страдал по-настоящему.
— Насколько я понимаю, вас возмущает то, что у него были другие женщины. Но я уверен, он никогда никому не хотел причинить боль.
— Если ты не знаешь ничего, кроме собственных желаний, тебе не нужно специально подготавливать убийство — ты просто убиваешь, не думая. Неужели тебе все равно, что твоя собственная мать сошла с ума от горя? Конечно, он бегал за женщинами. И за мужчинами. Ты единственный его незаконнорожденный ребенок, о котором нам известно. Но может быть, есть еще десятки других.
Эдварду эта мысль не понравилась.
— Если я был долгожданным мальчиком… то почему вы не позвали меня раньше?
— Ты не очень-то умен, Эдвард. Конечно, Хлоя оберегала тебя, как тигрица, она не позволяла нам приближаться к тебе, да и Кьюно нас бы не подпустил. Но дело было не только в этом. Неужели ты не понимаешь, как сложно и опасно все это? Джесс не хотел, чтобы ты рождался. Он хотел, чтобы Хлоя сделала аборт.
Эдварда ошеломила мысль о том, как близок он был к небытию.
— Вы хотите сказать, он выгнал ее из-за меня? Или она бросила его из-за меня?
— Тогда это было дело десятое. А когда ты появился, он сделал вид, что тебя нет. Он устал от Хлои, а тебя вышвырнул вместе с ней. А потом если и упоминал тебя, то лишь для того, чтобы поддразнить нас. И напугать.
— Как это — напугать? Значит, вы втроем, видимо, были против меня?
— Конечно.
— Но вы написали мне! Ведь это вы написали. Наверное, для того, чтобы угодить ему.
— Нет, просто ради перемены.
— Ради перемены?
— Мы… словно уснули… это было плохо… это и есть плохо. Нам требовалась какая-то встряска, катализатор, и мы поняли, что любая перемена будет к лучшему.
— И как, я стал катализатором?
— Пока нет.
— Илона сказала, что я тут все взбаламутил.
— Илона не понимает ситуации.
— Но каких перемен вы хотите?
— Ты, похоже, ничего не понимаешь.
Он подумал: «Может, они хотят, чтобы Джесс умер? Но такого от меня им не дождаться. Они сумасшедшие, а не он». Эдвард почувствовал, как разбегаются мысли, и испугался, уж не влияет ли вино на его мозг.
— Я уверен, вы вовсе не думаете того, что говорите о Джессе, — сказал он. — Конечно, меня воспитывала моя несчастная мать, внушавшая мне, что он дьявол…
— Твоя несчастная мать была сучкой и шлюхой, — спокойно сказала матушка Мэй. — Она спала со всеми подряд. Джесс даже не был уверен, что ты его сын, пока не увидел тебя.
— Боже мой, — отозвался Эдвард, — вы что же, говорили с ним об этом?
— Неужели ты думаешь, что ты единственный, с кем он говорит?
— Значит, вы пригласили меня сюда, потому что хотели посмотреть на меня?
— Я тебе сказала, почему мы тебя пригласили. Ты подумай.
— И что же я должен думать? Вы говорите такие странные, противоречивые вещи. Я уверен, что у меня настоящие отношения с настоящим Джессом. И вы ошибаетесь, когда говорите о моей матери. К тому же моя мать — это мое дело.
— Она была моим делом, когда пыталась разрушить мой брак. Она думала, что может забрать у меня Джесса. Конечно, у нее ничего не получилось. Он прошел по ней, как Джаггернаут, как проходил по другим несчастным заблудшим душам — я слышала, как хрустят их кости. У нее была ужасная жизнь. Неудивительно, что она совершила самоубийство.
— Никакого самоубийства она не совершала.
— Я ненавидела твою мать. Я молилась, чтобы она умерла. Ненависть убивает. Возможно, это я стала причиной ее смерти.
— Она умерла от какого-то вируса.
— Таинственный вирус. Вирус ненависти.
— Вы не должны ненавидеть людей.
— У меня лицо Горгоны.
Матушка Мэй продолжала смотреть на него своим спокойным, ясным, бестрепетным взором.
— Вы хорошо это скрываете, — сказал Эдвард.
Но на мгновение ему показалось, что из глубины ее глаз выглядывает что-то черное, и он испугался.
— В письме вы написали, — продолжил Эдвард, — что жалеете меня из-за… того, что случилось… из-за моего несчастья… о котором вы читали. Но никто у меня так ничего и не спросил. Единственный, с кем я обо всем говорил, это Джесс.
— Ты не упоминал об этом, и мы не стали.
— Возможно, вам неинтересно.
— Мы хотели, чтобы ты рассказал нам сам в свое время.
— Я думаю, вы вообще забыли об этом!
— У нас у всех в жизни есть ужасы, с которыми приходится жить. Мы должны закалить наши сердца перед злом, которое мы причинили другим, простить себя и забыть наши поступки, как сделали бы жертвы, будь они праведниками.
— А мы разве не должны быть праведниками?
— Это всегда дело будущего.
— Это все, что вы можете мне сказать?
— У нас свои беды, у тебя — свои. Мужчинам приходится убивать своих отцов. Жизнь должна продолжаться.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что тебе пора повзрослеть, Эдвард. Мы все в руках судьбы. Этот твой брат, сын Кьюно…
— Стюарт…
— Вот он знает, что делать. Он отказался от секса?
— Он сумасшедший.
— Или добродетельный. Но так или иначе, он человек крайностей. А это как раз то, что нужно теперь, — крайности.
— Вы разочаровались во мне.
— Нет…
— Возможно, вы хотели, чтобы я потерпел неудачу, чтобы иллюзии Джесса на мой счет рассеялись, и для этого меня пригласили.
