— Джесс, ты…

— Они стыдятся… для женщин… я… ну, ты понимаешь… мешок с дерьмом… убрать поскорее. Тогда они приберутся в комнате… откроют окна…

— А море у тебя из окна видно? — спросил Эдвард. — Можно мне посмотреть? Вчера был туман.

— Иди посмотри. И скажи мне. Я забыл.

Эдвард резко поднялся на ноги и подошел к окну. Он увидел море в лучах солнца.

— Что ты видишь?

— Я вижу море! — воскликнул Эдвард. — Его освещает солнце, оно темно-синее и все переливается, как витражное стекло, и оно так близко, а на нем такая красивая яхта с белым парусом и… О, как же я рад! Хочешь посмотреть? Я тебе помогу.

— Нет… не хочу… я увижу… что-нибудь другое. Твои слова… лучше.

Эдвард подошел к кровати и сел. Он взял руку отца с большим перстнем.

— Это тоже тебе… перстень. Ты будешь его носить… когда меня не станет.

— Джесс, мне нравится говорить с тобой. Я хотел рассказать тебе кое-что… но лучше потом…

— Хорошо… как-нибудь…

— Слушай, ты ведь можешь ходить, да? Они сказали, что можешь.

— Иногда… могу… далеко могу уйти.

— Я бы прогулялся с тобой, если ты не против.

— Они меня прикончат.

— Что?

— Отравят меня… я думаю… не беспокойся…

— Ты шутишь! Теперь я с тобой, я буду заботиться о тебе.

— Ты останешься…

— Да-да, останусь.

— Бедный Джесс, ах бедный Джесс…

— Не надо.

— Бедный Джесс, бедное дитя…

— Джесс, прекрати, или я расплачусь! Понимаешь, они вовсе не против тебя, ты заблуждаешься!

Ужасная жалость к искалеченному болезнью чудовищу пронзила Эдварда, но еще сильнее был страх, что отец заметит это чувство.

— Я знаю… что я знаю. Существуют страшные наказания… за преступления против богов… и я тебе когда-нибудь расскажу… они боятся меня… это не… ни…

— Нелепо… ничтожно… низко… непотребно?

— Странно, как слова убегают… теряются… они здесь и их нет… он в черном ящике… скоро и я там буду… я забыл, как он называется…

Джесс начал стягивать с себя пижаму.

Теперь жалость Эдварда была неотличима от страха; может быть, она все время была такой. Он инстинктивно сделал движение, чтобы помешать Джессу раздеваться, но тут же принялся помогать ему вытаскивать слабые руки из рукавов. Перстень зацепился за дыру и увеличил ее.

Вид Джесса изменился, морщины на лице как будто разгладились, уменьшились и напоминали волосяную сеточку, натянутую на молодое лицо — спокойное, безмятежное и просветлевшее. Густые заросли длинных прямых волос, спадавших на грудь и похожих на шерсть животного, были темными, но чуть подернутыми сединой.

— Не беспокойся… оно еще не пришло для меня… время уходить. Оставь меня пока… Эдвард… но возвращайся…

— Да, да…

— Скажи Илоне…

— Что?

— Нет… ничего… она хорошая девочка… скажи ей это. Я хочу, чтобы ты женился на Илоне.

— Она же моя сестра!

— Ах да… конечно… я забыл.

— Откуда он узнал про тополя? — спросила матушка Мэй у Беттины.

Эдвард спустился с башни и обнаружил, что три женщины, словно какой-то мрачный совет, ждут его за завтраком. Даже Илона выглядела торжественно. Однако сегодня утром, проголодавшиеся после вчерашнего, они поглощали отруби, овсянку, картофельные оладьи с соевой заправкой, овсяные гренки и яблоки.

— Он потихоньку подкрадывается и подслушивает, — сказала Беттина.

— Спускается по всем этим лестницам?

— Он умеет подкрадываться, как жаба.

— Он сказал, что жабы заползают по плющу в его комнату.

— Я думаю, он сам спускается и поднимается по плющу!

— Мы тебя просили не ходить к нему, — упрекнула Эдварда матушка Мэй. — Почему ты не можешь подождать?

— Он мой отец.

— Может, он уже никогда не поправится, — сказала Илона. — Так чего ждать?

— А вы и вправду собираетесь спилить эти прекрасные тополя?

— Да, — ответила матушка Мэй.

— Мы должны жить, — сказала Беттина. — Мы должны есть, платить налоги, покупать еду, бензин и…

— Ты себе представляешь, — спросила матушка Мэй, — сколько стоит содержание такого огромного дома, настоящего дворца?

— Да, но неужели нет других способов? Он попросил меня: «Не позволяй им спилить тополя».

— Мы уже слышали.

— Я люблю эти тополя, — сказала Илона. — По-моему, это ужасно — срубать деревья…

— Тебе лучше помолчать, — оборвала ее Беттина. — Тебе не приходится принимать решения!

— Вы мне не позволяете принимать решения!

— Замолчи, Илона!

— Илона, не сердись на нас, — сказала матушка Мэй.

— А картину какую-нибудь нельзя продать? — предложил Эдвард. — Или несколько картин?

— Они не хотят продавать картины, пока он жив, — ответила Илона. — Картины подскочат в цене, когда он умрет.

— Верно, тогда они будут стоить больше, — подтвердила матушка Мэй, — так что продавать их сейчас неразумно. Смешно проявлять чувства к деревьям. Их посадили как раз для того, чтобы они приносили доход.

— Но разве его желание, чтобы они остались, не закрывает вопрос? Он специально просил меня об этом…

— Ты только не думай, — сказала матушка Мэй, — что ты некий особенный посланник или толкователь пожеланий Джесса. Он говорит много чепухи и через секунду все забывает. Ты здесь новичок, чужак. Для тебя внове эта сложная и давняя ситуация. Ты влезаешь в дело, в котором ничего не понимаешь. Это не твоя вина. Но ты должен понять это и подчиниться нам. Ты наш гость.

— Я не могу понять вашего отношения к Джессу.

— Мы ничего не собираемся тебе объяснять! — заявила Беттина.

— Он сказал, что ты к нему не приходишь, — сказал Эдвард Илоне.

— Мы ее не пускаем, — отозвалась Беттина.

— Почему?

— Он вожделеет к ней.

— О господи…

— Я хочу его увидеть, — сказала Илона. — Очень хочу… я пойду к нему с Эдвардом…

— Никуда ты не пойдешь, — ответила Беттина.

— Он совсем беспомощный, — сказал Эдвард, — я не понимаю…

— Он не такой беспомощный, как ты думаешь, — возразила Беттина. — Иногда он прикидывается, чтобы мы потеряли бдительность.

— Вы сказали, что он выходит на улицу, и вы не возражаете, позволяете ему…

— Он может ходить куда угодно.

Илона вытерла слезу.

— Да, он и в самом деле достоин сочувствия, — сказала матушка Мэй, — его переполняет бессильный гнев. У желания покорить мир нет никаких здравых пределов.

— Он был богом и провел нас, когда стал ребенком. Такое трудно простить, — подхватила Беттина. — Он лишился дара речи и стал пленником безмолвия, поэтому он плачет от злости. Столько всего знать и не иметь возможности сказать.

— Поэтому он впадает в сон, похожий на транс, — добавила матушка Мэй. — Это случается, когда он больше не в силах сознавать себя.

— Он и вправду впадает в бессознательное состояние, — подтвердила Илона. — Ты сам увидишь.

— Его душа витает где-то, — продолжала матушка Мэй. — У него всегда была эта способность, но теперь он пользуется ею чаще.

— Иногда мы думаем, что он умер, — сказала Илона, — только на самом деле он жив. Нижняя челюсть у него отпадает и…

— Прекрати, бога ради! — воскликнул Эдвард.

— В один прекрасный день он решит умереть, — сказала Беттина, — как больное старое животное, которое ищет место или выбрало его уже давным-давно…

— Но он вовсе не стар! — не соглашался Эдвард.

— Он более стар, чем ты думаешь, — сказала матушка Мэй. — Для него время течет по-другому. Конечно, его обаяние остается при нем. Он и тебя очаровал. Он попытается использовать тебя…

— Он болен, и ему можно помочь…

— Ты это все время повторяешь. А можешь ты представить его в больничной палате?

— Разве мы должны относиться к нему как к больной собаке, которую ведут к ветеринару? — спросила Беттина.

— Ты его не знаешь, — уговаривала матушка Мэй, — не знаешь его силы, понятия не имеешь о его величии.

— Вы хотите сказать, что он по-прежнему всему задает тон?

— В каком-то важном смысле — да.

— Вы противоречите сами себе, — сказал Эдвард. — Вы меня запутываете и делаете это намеренно.