Хотя все прошедшие дни он каждую минуту ждал появления Джесса, тот так и не вернулся. Как же он вернется и какой будет их первая встреча? На машине не проехать, на шоссе от постоянных дождей стояла непролазная грязь. Может быть, Эдвард увидит, как Джесс подходит к дому? Его высокая энергичная фигура появится вдалеке — властная фигура короля, возвращающегося в свои владения. Или он вдруг объявится вечером за ужином, материализуется из ниоткуда, а пока все хранят секрет, чтобы удивить Эдварда. Или Эдварду вдруг скажут: «Давай скорее, Джесс приехал! Он в Атриуме, хочет тебя видеть. Не заставляй его ждать». А может быть, во время грозы он проберется через болота, выйдя из моря, как рыбак или морское чудовище. Мысль о встрече с отцом пугала Эдварда, а порой — время шло, хозяина все не было — уже казалась невероятной, невозможной. Но пока Эдвард ждал, привыкал к рутине бесконечной работы, прерываемой строго размеренными промежутками для отдыха, как в монастыре, где добродетельная невинная жизнь течет себе потихоньку заведенным порядком. Завтрак начинался в семь, а работа продолжалась до обеда в два часа («Джесс любит, чтобы утро было долгим»), потом снова работало половины четвертого, потом отдых до четырех пятнадцати («Спи два раза в день и получай два дня по цене одного, как говорит Джесс»), потом работа до половины седьмого («Чаепитий мы не устраиваем»), потом «досуг», потом в восемь часов ужин, после которого снова «досуг» до половины одиннадцатого, потом необходимые работы перед сном (вымыть посуду после ужина, подготовить завтрак, прибраться, запереть двери). А потом долгожданный сон — бессознательное состояние. Эдвард уже научился выполнять ряд не требующих особого умения работ, подражая при этом спокойной деловитой сноровке, пример которой ему во всем подавали женщины. Он без конца автоматически переносил туда-сюда вещи, выучил все «промежуточные станции», куда складывали груз — тарелки, белье, одежду, инструменты, пока они не добирались до места назначения. Он скрупулезно выполнял инструкции Беттины: никогда не ходить пустым, всегда действовать двумя руками (после того как она увидела, что Эдвард перекладывает что-то и держит тарелку одной рукой), носить много, но не слишком (после того как Эдвард оплошал из-за чрезмерного усердия). Он мыл посуду, стирал белье в стиральной машине, работавшей от драгоценного генератора, копал грядки и пропалывал их, заправлял масляные лампы, поливал растения в горшках, как-то раз помог Беттине зацементировать трещины в стене конюшни, приносил дождевую воду для питья и готовки («В колодезной воде полно нитратов!»), чистил лук и картошку, нарезал листья салата очень острыми ножами, пилил и таскал дрова, топил печи, подметал плиточный пол Атриума. Он протирал пыль. Ему втайне доставлял удовольствие тот факт, что в Сигарде, несмотря на бурную деятельность его обитателей, было ужасно грязно: почерневшие деревянные панели, облупившиеся двери, паутина, на полу обрезки овощей, в углах старые гвозди, дощечки, комки грязи. Как-то раз Илона увидела, с каким усердием он скоблит какую-то деревяшку в Переходе, и сказала ему: «Брось! У нас на такие вещи нет времени». К тому же в огромном здании (Эдвард никак не мог заставить себя думать о Сигарде как о доме), несмотря на все прилагаемые усилия и потепление, стоял необъяснимый холод. Большая немецкая изразцовая печь почти не влияла на температуру в Атриуме, а камин в Затрапезной никогда не протапливали раньше половины седьмого. Эдвард скоро привык к холоду и не пытался реанимировать обогреватель в своей комнате. Беттина обещала открыть ему секреты работы с генератором и насосом, подававшим колодезную воду — не из декоративного колодца во дворе Селдена, а из тайного домового, расположенного под полом кухни, где огромная чугунная плита, длинная и громоздкая, как носорог, непрерывно пожирала приносимые Эдвардом дрова. Кухня была единственным теплым помещением в доме. Но Беттина так пока и не удосужилась ничему научить его. Честно говоря, он был этому рад. В городе-государстве по имени Сигард он предпочитал исполнять сравнительно безответственную роль необученного чернорабочего. К тому же Беттина вполне могла оказаться требовательным учителем. С техникой, как тут говорили, всегда что-то случается, и Эдвард не хотел, чтобы на него ложилась вина за поломки. Пока никто его ни в чем не винил, но напряженная атмосфера наводила на мысль о возможной неудаче, к которой он не был готов.
Его устраивало то, что им руководили; его устраивала постоянная занятость, когда он мог существовать, не думая, словно раб или вьючное животное. Порой, когда накатывала усталость и изнуренное тело противилось непривычным усилиям, он испытывал желанное ощущение вырождения. Ему казалось, еще немного, и он сбросит бремя сознания, превратится в животное, в четвероногое существо, которое опускает голову и смиренно подставляет спину под вьюки; что он сожмется до размеров крысы, мыши, жука, станет засохшей чешуйкой вроде тех маленьких древесных плодов, что хрустели у него под ногами на холме; что он превратится в прах и таким образом избегнет мучений жизни. Но разве каждая частица праха не наделена проклятием памяти? Он превратится в атом, электрон, протон… И эти мысли снова приводили его к мучительной боли рефлектирующего «я». Эдвард сидел в Затрапезной во время принудительного «досуга» и страдал, исподтишка поглядывая на женщин. Они встречали его виноватый взгляд и одобрительно улыбались, но ничего не говорили. Молчание было не обязательным, но обычным состоянием. После срочных и важных «командных» работ в течение дня досуг казался нарочито бессмысленным. В руках у женщин были пяльцы, но вышивка почти не двигалась. Матушка Мэй нередко проводила время за починкой одежды, но на время отдыха откладывала работу в сторону, расслаблялась, ее красивые серые глаза пустели, губы изгибались в едва заметной улыбке. Эдвард замирал на стуле и жалел, что не может, как она, уйти в никуда. Илона задумчиво чиркала пастельным карандашом в одном из своих блокнотов. Беттина изучала книгу об африканских ремеслах. В книжном шкафу, кроме томов по архитектуре и дизайну, стояло несколько английских романов девятнадцатого века. Они покрылись пылью и никогда не покидали полок. Да и зачем женщинам эти истории насилия? Это как наблюдать за дикарями, делающими вид, будто они умеют читать. Сам Эдвард пытался скрасить скуку писанием стихов, но ему никак не удавалось сосредоточиться, и он тайно томился этим навязанным бездельем, покрывая бумагу разными закорючками или записывая всякие глупости.
После первого утра Эдвард больше не слышал серенад под окном спальни, хотя время от времени до него (когда он работал в саду) доносился короткий далекий звук флейты — игра довольно безыскусная. Наверное, это Илона, думал он. В Затрапезной имелся проигрыватель и несколько пластинок классической музыки, но Эдвард не решался попросить, чтобы его включили. Кроме того, гостя тактично исключили из другого ритуала — утренних «упражнений». Они происходили перед завтраком на траве за конюшнями и (он исподтишка наблюдал за женщинами) больше походили на танцы.
— Это китайцы придумали, — сообщила ему Илона. — Разновидность гибких движений, медленных и ритмических.
— Это естественный ритм тела, — заявила Беттина, — а не какие-то дергания, которые большинство людей называют упражнениями.
— Мы соблюдаем правила Джесса, — сказала матушка Мэй. — Он мистик. Восточная мудрость учит единству духа и тела: внешнее есть внутреннее, а внутреннее — внешнее.
Эта информация была предоставлена ему торжественно, но приветливо и легко. Когда Эдвард сказал, что хотел бы присоединиться к ним, в ответ он услышал смех.
— Чтобы этому научиться, нужно сто лет, — ответила Илона.
А вот вина, которое они пили в день его приезда, больше не было. Однако Эдвард успевал так устать и проголодаться ко времени очередной трапезы, что не испытывал потребности в алкоголе. Еще он привык к очень простой однообразной вегетарианской пище. Несмотря на простоту, вечерняя трапеза даже в обычные дни представляла собой некую церемонию. Женщины надевали красивые платья, а Эдвард — длиннополую холщовую рубаху Джесса. Матушка Мэй выдала ему это одеяние взамен «вечернего костюма», и он чувствовал себя в нем неловко, хотя уже привык к ботинкам Джесса: они пришлись в самый раз.
