Генерал говорил долго, Нифонт ловил себя на мысли, что боится — кающемуся не хватит сил, видно было, что тот собирает последнюю волю. Казалось, он вспомнил каждого своего подчиненного до последнего рядового, которому сказал худое слово. И когда он, обливаясь потом в полном бессилии завершил исповедь молитвою, отец Нифонт сидел молча пораженный, перед ним будто бы прошла история России за последние полвека.

— Простите, батюшка, — прошептал генерал, напоминая о себе, — заплакать — не могу себе позволить. Я — воин.

Нифонт накрыл его голову епитрахилью и произнес разрешительную:

— Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Михаил, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

На слове «недостойный» Нифонт запнулся...

Сентябрь 1919 г.

И теперь, глядя в лица цвета русской армии, Нифонт содрогнулся сердцем. Вот они — подчиненные генерала. Теперь — их очередь. Мученический венец — возможность искупления.

— Все ли из вас готовы к смерти? — неожиданно громким голосом спросил священник. Так, что все встрепенулись.

— Умирать — это наш долг, — сказал совсем юный юнкер.

Говорить после этого юнца еще что-то было нелепо, возражать ему — подло. Нифонт еще раз прошелся взглядом по изнуренным лицам и почти приказал:

— Мне нужен свободный угол и немного пространства. Я буду принимать исповедь. Подзывать к себе буду сам, кого посчитаю нужным. Кто не пожелает, его воля.

Офицеры послушно освободили дальний от двери угол камеры. Нифонт, прежде чем направиться туда через общую толчею, вдруг почувствовал — словно укол в сердце. Причем укол этот он ощутил, когда еще раз шел взглядом по лицам, когда встретился глазами с тем, кого все называли полковником. Пройдя на освобожденный пятачок, первым позвал полковника. Тот вдруг угадал предвидение священника и, подымаясь, сказал:

— Господа, никому из тех, кого зовет батюшка, не советую отказываться. Впрочем, воля ваша.

Успел только отец Нифонт произнести над полковником разрешительную молитву, дверь в камеру со скрипом открылась, и бравый красноармеец нагло крикнул:

— Полковник Козин, ходь сюда!

Уже на выходе полковник повернулся лицом к узникам, склонил голову и попросил:

— Благословите, батюшка, — а потом ко всем: — Честь имею, господа.

— Шагай, благородие, твою мать! — выругался красноармеец.

Дверь закрылась. Минуту в камере висела тишина. Нарушил ее седой мужчина в гражданской одежде.

— Ну, если по званиям, значит — моя очередь. Подполковник Аксенов, — представился он тем, кто его не знал.

— Нет, — уверенно остановил его отец Нифонт, — сейчас вы, если желаете, — позвал он поручика, который еще недавно курил.

Вот и сейчас он достал последнюю папиросу, но прикурить ее не успел.

— Я? А я вот покурить хотел. Чудом ведь не отобрали.

— Решайте сами, — не настаивал Нифонт.

— Покурите у стены, — горько рассудил подполковник, — а священника там точно не будет. Так что, действительно, решайте поручик.

Поручик сунул сначала папиросу за ухо, потом переложил в карман кителя, застегнулся на все пуговицы, будто собирался на военный доклад, а не на исповедь.

— Иду, батюшка...

Поручика позвали следующим. Полковник не вернулся. И далее отец Нифонт безошибочно определял, кто будет следующим, и дверь камеры отворялась, как заговоренная, когда исповедь очередного узника была уже кончена. В конце концов в камере остались только молодой юнкер и отец Нифонт.

— Я следующий, — приготовился юнкер.

— Нет, — так же уверенно, как и всем остальным, сказал Нифонт, — как вас зовут?

— Алексей.

— Алексий. Был такой человек Божий Алексий... Знаете?

— Да, помню что-то в детстве... Читали мне... А еще митрополит московский Алексий. Дмитрия Донского пестовал. А когда моя очередь, батюшка? Вы не думайте, я не боюсь.

— Я не думаю, я знаю, что не сегодня.

— Когда же? Ночь еще длинная.

— Не в эту ночь. Поживете еще, Алексий. И, — отец Нифонт печально вздохнул, — не забывайте молиться о тех, кто вышел сегодня за эти двери. Я по именам каждого запомнил, но мне — не судьба. Заучить сможете?

Пораженный юнкер со слезами на глазах смотрел на священника.

— Смогу.

Пока они повторяли друг другу имена, в камеру втолкнули новую группу офицеров и гражданских. Восемь человек.

— Что-то мало, — удивился Алексей.

— Еще будут, — ответил Нифонт.

Несколько развязный человек в окровавленной белой сорочке, с разбитым лицом, войдя в камеру первым, браво представился:

— Капитан Лисовский!

Завидев священника, криво ухмыльнулся и, ерничая, огласил:

— Господа, большевики нам попа послали!

— Не большевики, а Господь Бог! — с негодованием поднялся юнкер.

— Полно вам, юноша! — осклабился капитан. — Полно! Я сюда не душу спасать прибыл. Я только об одном жалею, что мало этих красных тварей передавил. Ясно вам! А тут еще поп! С ума сойти!

— Прекратите, господин капитан, этот батюшка только что проводил в небо целую роту, а вы!..

— Не надо, Алеша, — остановил распаленного юнкера Нифонт, — не надо, лучше имена повторяй. И этих всех запомни. Господа офицеры! Братья! — обратился он к новой группе арестованных. — Я, к сожалению, уже не успею исповедовать всех частно, но, если кто бывал на общей исповеди у отца Иоанна, может вместе со мной покаяться. Время дорого, братья. На общую исповедь нужна общая решимость.

Лица офицеров мгновенно поменялись. Бравый капитан немного растерялся, но быстро пришел в себя:

— Простите, батюшка, только что имел честь беседовать с комиссарами. Лацис — слышали о таком мерзком чухонце?..

— Я попрошу вас оставить свой гнев, господин капитан, — смиренно попросил отец Нифонт, — как вас зовут?

— Георгий.

— Подумайте лучше о своем славном святом.

— Простите, батюшка, — склонил голову капитан. — Я готов.

Глубоко вдохнув, батюшка начал, делая паузы между фразами, чтобы все успевали повторить:

— Исповедаю Господу Богу Вседержителю... во Святой Троице славимому и покланяемому... Отцу и Сыну и Святому Духу... все мои грехи... мною содеянные мыслию, словом, делом, и всеми моими чувствами...

Постепенно нерешительные голоса превратились в небольшой, но стройный хор. Только Алексей, стоявший за спиной священника, молчал, заворожено глядя на офицеров. У некоторых на глазах выступили слезы, но голоса от этого только крепли. Отец же Нифонт даже не задумывался, откуда он помнит и точно ли повторяет слова общей исповеди, на которой был всего раз в жизни в Андреевском соборе Кронштадта.

— Во всех беззакониях я согрешил и имя Всесвятого Господа моего и Благодетеля безмерно оскорбил, в чем повинным себя признаю, каюсь и жалею...

Дверь камеры открылась. На пороге появились несколько красноармейцев и даже какой-то тюремный начальник с оружием наперевес.

— Ты смотри, что тут этот поп устроил!

— Сокрушаюсь горько о согрешениях и впредь...

— Молчать, контра!

— А ну, дай им!

— Попа сюда тащи!

— ...при Божией помощи, буду от них блюстися...

Офицеры попытались заслонить священника, но ударами прикладов и штыков их потеснили. Некоторые были ранены.

— Тащи попа! Как раз щас машину грузят.

— Давай, поп, начальству своему небесному лично доложишь, что у нас тут революция, пусть контру принимают...

— Крест с него возьми, вдруг золотой!

— Да откуда у этого пьяницы золотой...

Дверь захлопнулась. В камере было тихо. Раненные не стонали.

— Простите, господа, но не тот ли это священник, о котором ходили анекдоты? — беззлобно спросил капитан.

Сначала ему никто не ответил. Потом, словно очнулся юнкер, прежде отер разбитые в лохмотья губы, и как мог твердо и громко сказал:

— Это другой священник, господин капитан.