Фрэнсис решила, что ей неинтересно слушать «откровения», ставшие для нее очевидными много лет назад, но все же прокралась в гостиную, когда встреча уже началась. Она нашла местечко рядом с человеком, которого она, кажется, когда-то встречала, но вот сосед хорошо ее помнил, судя по тому, как он поздоровался с ней. Джонни устроился в углу и слушал внимательно. Его сыновья сидели рядом с Юлией и на отца не смотрели. В их глазах застыло напряженное, несчастное выражение, которое Фрэнсис замечала у них в последние годы все чаще. Избегая встречаться взглядами с отцом, матери они посылали подбадривающие улыбки — впрочем, слишком жалкие для того, чтобы сойти за иронию, как предполагалось. В этой комнате находились люди, которых они видели на протяжении своего детства и с детьми которых играли и дружили.

Когда Рубен приступил к рассказу («Я приехал в Лондон, чтобы поведать правду о сложившейся ситуации, как велит мне мой долг…»), в комнате стало тихо, так что он не мог пожаловаться на невнимательность аудитории. Но эти лица… это были не те лица, которые видишь обычно на митингах, реагирующие на то, что он сказал, улыбками, кивками, согласием или несогласием. Это были вежливые, ничего не выражающие маски. Часть слушателей были коммунистами и останутся коммунистами на всю жизнь, они никогда не изменятся. Другая часть состояла из бывших коммунистов, которые могли покритиковать Советский Союз, и даже с определенным жаром, однако все они были социалистами и верили в прогресс, в едущий наверх и только наверх эскалатор, конечная цель которого — лучший мир. И СССР настолько тесно ассоциировался у них с этой верой, что стал ее символом. Как выразились десятилетиями позднее люди, так и не вынырнувшие из фантазий: «Советский Союз — наша мать, а матерей не оскорбляют».

Они сидели и слушали человека, который провел четыре года в коммунистической тюрьме, подвергался насилию и жестокости. Эмоции рассказчика зашкаливали, так что иногда Рубен Сакс начинал плакать, поясняя, что это «из-за того, что опорочена и искажена великая мечта человечества», но на самом деле обращался он не к чувствам, а к разуму.

Вот почему лица людей, пришедших «послушать правду», были равнодушными или даже недовольными. Они слушали с таким видом, будто рассказ их не касается. Полтора часа выступал эмиссар «истинного положения дел» и закончил страстным приглашением задавать вопросы, но вопросов не было. И, как будто Сакс ничего и не говорил, собрание закончилось, люди стали вставать и благодарить Фрэнсис, ошибочно полагая, что хозяйкой дома была она, и кивали Джонни, и незаметно расходились. Реакции на выступление не последовало никакой.

Рубен Сакс сидел и ждал того, ради чего он прилетел в Лондон. Но он с тем же успехом мог рассказывать о характерных чертах Средневековья или даже о быте человека в каменном веке. Он поверить не мог тому, что происходило, что он видел.

Юлия тоже продолжала сидеть и наблюдала за всем с сардонической, немного горькой усмешкой, а Эндрю и Колин были откровенно насмешливы. Джонни ушел вместе с кем-то из товарищей, не глядя ни на сыновей, ни на мать.

Человек рядом с Фрэнсис не двигался с места. Она поняла, что была права, когда не хотела приходить на собрание: к ней с новой силой вернулось давнишнее ощущение несчастья, и теперь ей нужно было прийти в себя.

— Фрэнсис, — сказал сосед, желая привлечь ее внимание, — не очень приятно было слушать все это.

Она улыбнулась туманнее, чем ей того хотелось, но затем увидела его лицо и подумала, что нашелся хоть один человек, который услышал сказанное.

— Я — Гарольд Холман, — представился он. — Вы меня, кажется, не помните? В былые времена мы с Джонни много общались… Я приходил к вам в дом, когда ваши дети были еще маленькими… А сам был тогда женат на Джейн.

— Весь тот период как будто вычеркнут у меня из памяти.

Эндрю и Колин тем временем заметили, что мать разговаривает с кем-то. Гостиная почти опустела, и Юлия выводила глубоко разочарованного вестника правды в свою часть дома.

— Вы позволите мне позвонить вам? — спросил Гарольд.

— Почему нет? Но лучше звоните мне в редакцию. — И Фрэнсис понизила голос — из-за сыновей: — Я буду там завтра после обеда.

— Отлично, — сказал он и ушел.

Все произошло так быстро, что только после его ухода до Фрэнсис стало доходить: Холман заинтересовался ей как женщиной; подобного так долго не случалось, что она перестала ожидать этого. К ней подошел Колин.

— Кто это?

— Один приятель Джонни, еще со старых времен.

— Зачем он будет тебе звонить?

— Не знаю. Может, пригласит на чашку кофе куда-нибудь, Посидим, вспомним былое, — сказала она. Вранье давалась легко, эта ее часть мгновенно пробудилась к жизни.

— Я поехал в школу, — отрывисто сказал Колин, весь в подозрениях, и не попрощался с Фрэнсис, когда отправился на вокзал.

Что касается Эндрю, то он сказал:

— Я поднимусь к Юлии, помогу ей с нашим гостем. Бедняга! — И оставил мать с улыбкой, одновременно заговорщической и предупреждающей, о чем он сам вряд ли догадывался.

Если женщина захлопнула плотно и бесповоротно дверь в любые амурные чувства, как это сделала Фрэнсис, то она не может не удивиться, когда эта дверь вдруг распахнется. Ей понравился Гарольд, это однозначно, если судить по тому, как она пробудилась к жизни, как забились в ней токи, как заиграл красками окружающий мир.

И все же — почему? И почему именно Холман? Да, он захватил ее врасплох. Это случилось так внезапно. И обстоятельства их встречи выбивались из обыденной череды дней. Возможно, что Гарольд был единственным, кто сумел воспринять то, что говорил Рубен Сакс. Хорошее выражение: «воспринять». Можно просидеть полтора часа, слушая информацию, нацеленную на то, чтобы разнести на куски бесценную цитадель твоих убеждений, или хотя бы просто такую, которая не соответствует тому, что уже укоренилось в твоем мозгу, и тогда ты просто не воспримешь ее. Можно подвести лошадь к воде…

В ту ночь Фрэнсис спала плохо — потому, что позволила себе погрузиться в мечтания, как влюбленная девчонка.

На следующий день Гарольд позвонил и пригласил ее съездить вместе в выходные в небольшой городок в Уорвикшире. Фрэнсис согласилась с легкостью, словно подобные приглашения были для нее обычным делом. И опять она удивлялась: что такого было в Гарольде? Как он сумел в один миг подобрать ключ к замку на давным-давно запертой двери? Холман был плотным, улыбающимся, светловолосым мужчиной, и на мир он смотрел со спокойной, оценивающей усмешкой. Работал он, кажется, в каком-то образовательном учреждении. Или занимался профсоюзной деятельностью?

Ожидалось, что к вечеру пятницы в доме соберется обычный ассортимент «детворы», и Фрэнсис поднялась к Юлии, чтобы сообщить о своем желании взять отпуск на выходные, она так и сказала: «отпуск на два выходных дня». Губы Юлии будто бы дрогнули — это улыбка? И вроде улыбка добрая…

— Бедная Фрэнсис, — сказала Юлия к удивлению своей невестки. — Вы ведете такую скучную жизнь.

— Скучную?

— Мне так кажется. А молодежь сможет обойтись без вас один разок.

Когда Фрэнсис выходила, то послышалось едва различимое:

— Возвращайтесь к нам, Фрэнсис.

Эти слова так ее поразили, что она остановилась и обернулась, но Юлия уже снова взяла свою книгу.

Возвращайтесь к нам… о, как тонко Юлия чувствует, даже страшновато становится. Потому что в душе Фрэнсис закипал бунт против ее жизни, против томительного бремени забот, и она все больше погружалась в лихорадочные фантазии, где могла забыть, забыться, потеряться и — никогда больше не вернуться в дом Юлии.

Но были еще сыновья, и тут все обстояло гораздо серьезнее. На известие о том, что мать уедет на выходные, они оба прореагировали так, будто Фрэнсис собиралась путешествовать полгода.

Колин, говоря с ней из школы по телефону, спросил:

— Куда ты едешь? С кем?

— С одним знакомым, — сказала Фрэнсис, и ответом ей было полное подозрений молчание.