Полицейский встал, не глядя на Ребекку, чей дом, он знал, ему следовало бы посетить. Тем не менее он сел на мопед и с ревом помчался обратно через буш.

А Сильвии тем временем нужно было закрывать больницу.

В палатах лежали пациенты, Умник и Зебедей раздавали лекарства.

Она сказала священнику:

— Я поеду в Сенгу, попробую встретиться с товарищем министром Франклином. Мы в юности были знакомы. Он приезжал в наш дом на каникулы. Он был другом Колина.

— Ах, нет ничего хуже, чем люди, которые знали тебя до того, как ты стал товарищем министром.

— Но все-таки я должна попытаться что-то сделать.

— Не будет ли лучше тогда надеть красивое чистое платье?

— Да, разумеется. — Сильвия ушла к себе в комнату и вскоре появилась вновь в костюме «на выход» из зеленого льна.

— И наверное, ты захочешь взять с собой ночные принадлежности и другие вещи для дороги?

И снова Сильвия скрылась в спальне, откуда вышла с сумкой.

— А теперь я позвоню Пайнам и спрошу, не планируют ли они поездку в Сенгу.

Эдна Пайн сказала, что будет только рада поводу сбежать на время с проклятой фермы, и через полчаса уже подъехала к миссии. Сильвия запрыгнула на сиденье рядом с ней, помахала отцу Макгвайру:

— До завтра.

И Сильвия уехала, но не на один день, а на долгие недели.

Всю дорогу до города Эдна жаловалась. Помимо прочего она поделилась новостью, возмутительной и о которой вообще-то не следовало бы рассказывать, но, сказала она, не рассказать невозможно. С Седриком связался один из этих пройдох и заявил, что если Пайны отдадут ему свои фермы «сейчас-сейчас», то на их счет в Лондоне поступит сумма, равная трети стоимости ферм.

Сильвия переварила услышанное и рассмеялась.

— Вот именно — смешно. Нам остается только смеяться. Я говорю Седрику: бери что дают и давай сматываться отсюда. А он отвечает, что не согласится на треть стоимости. Он хочет дождаться, пока ему не предложат нормальную цену. Говорит, что одна только новая дамба в два раза увеличила цену фермы. А мне лишь бы выбраться отсюда. Что я больше всего здесь ненавижу, так это лицемерие. Меня тошнит от него.

В таком ключе беседа продолжалась до самой Сенги, где Эдна высадила Сильвию перед зданием правительства.

Когда Франклину сообщили, что его хочет видеть Сильвия Леннокс, он запаниковал. Он предполагал, что Сильвия может «что-то такое предпринять», но не ожидал, что так скоро. Приказ о закрытии больницы он подписал неделю назад. Франклин попытался отложить пугающую его встречу: «Скажите ей, что я на совещании». Он сидел за столом, положив руки перед собой ладонями вниз, и жалобно смотрел на стену с портретом Вождя. Такие портреты украшали все кабинеты в Цимлии.

Когда Франклин вспоминал про тот дом на севере Лондона, куда приезжал на каникулы, то словно прикасался к благословенному месту, словно оказывался в тени дерева. Там он обрел свой дом, когда чувствовал себя бездомным, там он находил доброту, когда сильнее всего нуждался в ней. Что касается старой дамы, хозяйки, то Франклин почти не встречался с ней, лишь изредка видел, как она, похожая на благородного журавля, спускается или поднимается по лестнице. Надо же, кто бы мог подумать, что она окажется ужасной нацистской. Да и вообще в том доме он ни разу не слышал ничего о нацизме. И еще там была Сильвия с блестящими золотистыми волосами и личиком ангела. Ну, а Роуз Тримбл… при мысли о ней Франклин ухмыльнулся. Та еще мошенница, но не ему жаловаться, она ведь ему помогала. Только теперь вот написала ту грязную статейку… вроде бы она была таким же гостем в доме Ленноксов, как и он? Хотя прожила она там гораздо дольше, это верно, так что нельзя сбрасывать ее слова со счетов. Однако Франклин помнил только радушие, смех, вкусную еду и Фрэнсис, особенно Фрэнсис — его вторую мать. Потом он жил у Джонни, но там все было совсем иначе. У Джонни имелась небольшая квартира, ничего похожего на тот величественный дом, где Колин был к нему так добр, но там всегда было полно народу отовсюду — американцы, кубинцы, выходцы из других стран Южной Америки, из Африки… Она стала для Франклина настоящим университетом революции, та квартира Джонни. Там он познакомился с двумя своими соотечественниками, которые обучались в Москве методам партизанской войны. И партизанская война в Цимлии победила, и только благодаря той победе, благодаря тем людям сидит он сейчас за министерским столом. До сих пор на митингах и демонстрациях Франклин вглядывался в лица, хотел найти тех двух партизан, но так и не находил. Наверное, они погибли. А вообще происходит что-то странное. Он знал о том, что говорят про Советский Союз, он сам был не из числа тех невинных людей, что никогда не выезжали за пределы Цимлии. Слово «коммунист» стало чем-то вроде проклятья — в других странах, но не здесь, где любой человек, упомянувший марксизм, рассчитывал на одобрение предков (хотя уж они-то здесь совсем ни при чем, казалось бы!). Забавно: тот дом в Лондоне чем-то напоминал Франклину хижину его бабушки и дедушки в деревне (расположенной, кстати, недалеко от миссии Святого Луки). Больше нигде ему не было так легко и тепло, как в двух этих таких непохожих жилищах. И надо же, такая неприятная статья на его столе. С каждой минутой раздражение Франклина росло — он был недоволен Сильвией. Зачем она совершила все эти плохие поступки? Украла вещи из новой больницы, сделала операцию, которую не имела права делать, убила пациента. И чего она теперь от него хочет? Чего она вообще хочет? А ее больница — да ее вообще никогда не должно было быть, это противозаконно. Миссия решает открыть больницу, привозит врача, а тут — никаких разрешений, никаких согласований с министерством… Эти белые люди, они приезжают сюда и делают что хотят, они не изменились, они все такие же…

На обед он не пошел, попросил принести ему бутербродов в кабинет — не хотел столкнуться с Сильвией, вдруг она подкарауливает его где-нибудь. Потом ему передали записку от нее, нацарапанную на старом конверте: «Пожалуйста, Франклин, мне нужно поговорить с тобой». Кем она себя считает, в конце концов? Как она смеет так к нему обращаться? Франклин распорядился, чтобы ей сообщили, будто его вызвали по срочному делу.

Он подошел к окну и раздвинул полоски жалюзи. По улице шла Сильвия. Обвинения, которые он должен был бы, по сути, адресовать самой Жизни, полетели в спину Сильвии с такой страстностью, что она могла бы почувствовать их. Малышка Сильвия, милый ангелочек, такой свежий и яркий в его памяти, словно только вчера виденный, — но теперь это женщина средних лет, с тусклыми волосами, перевязанными на затылке черной лентой, она ничем не отличается от сморщенных белых мадам, на которых Франклин избегает смотреть, настолько они ему противны. Ему казалось, что Сильвия предала его. Он даже всплакнул немного, глядя сквозь жалюзи, как зеленая фигурка сливается с пешеходами на тротуаре.

А Сильвия чуть не столкнулась с высоким представительным джентльменом, который раскрыл навстречу ей руки и сказал:

— Сильвия! Вот так встреча!

Это был Эндрю, и не один, а с девушкой в темных очках с очень красными губами. Итальянка? Испанка?

— Познакомься, это Мона, — представил свою спутницу Эндрю. — Мы недавно поженились. И боюсь, обшарпанные улицы Сенги привели ее в состояние шока.

— Чепуха, милый. Здесь прелестно.

— Мона американка, — сказал Эндрю. — И известная модель. И прекрасна как день, но это ты и сама видишь.

— Только когда накрашусь, — вставила Мона и извинилась, мол, ей нужно прилечь, а им двоим наверняка надо о многом поговорить.

— Она плохо переносит высоту, — пояснил Эндрю, заботливо целуя жену и провожая взглядом, пока она не поднялась по ступеням гостиницы «Батлерс», находившейся всего в нескольких шагах.

Сильвия удивилась, услышав, что шесть тысяч футов кто-то считает высотой, но тут же выкинула это из головы: ведь перед ней Эндрю, и она сейчас сядет и станет с ним говорить, так он сказал, вон в том кафе. И они пошли туда, и держались за руки, пока не принесли их напитки. Эндрю потребовал, чтобы Сильвия все-все рассказала ему о себе.