«В морях теперь моя дорога», я ночь не спал после этого разговора. А где моя дорога? Кто призвал меня? Может, прав Прибылов – раз не написано на роду по морям плавать, нечего и дергаться? Хотя бы маленькое подтверждение того, что я на правильном пути. Хоть малейшее...

После фильма я решил подышать свежим воздухом. Вышел на безлюдную палубу, посмотрел на звезды, на черную воду. «Может, утопиться?» – мелькнула мысль. Мысль не испугала, наоборот, даже позабавила. Я огляделся по сторонам. По направлению к корме, на границе света и тени, прочерченной лучом прожектора, что-то белело. Я подошел ближе и остановился в недоумении. На палубе, планшире фальшборта, на забытом пластиковом ящике было рассыпано что-то похожее на соль. Я постоял, всматриваясь, потом подошел поближе. Внутри похолодело. Это была не соль. Это был снег. Настоящий снег! При том, что температура воздуха была плюс двадцать градусов. На этой широте она всегда одинаковая, и зимой и летом, и днем и ночью. Двадцать, редко когда восемнадцать градусов. Не веря своим глазам, я наклонился и потрогал снег руками. Пальцы почувствовали приятный холод и хрупкую остроту мельчайших кристалликов. Снег! Он был повсюду, на палубе, на каждой горизонтальной поверхности. Не может быть, чтобы здесь выпал снег. Я опустился на колени, зачерпнул его ладонями, поднес к лицу и понюхал. Запах, тот самый! Запах снега!

Снег быстро таял, в ладонях остались лишь прозрачные, истекающие водой льдинки. На палубе образовались черные прогалины. Нужно быстрее показать это кому-нибудь. Но кому? Шефу? А вдруг повторится история с желтым туманом, когда вытащил человека на палубу, а он никакого тумана не увидел.

Ладно, туман, но откуда здесь снег!? Ведь это я сам хотел снега – вдруг осенило меня. До слез хотел, даже рыдал у рыбцеховского морозильника. И вот, пожалуйста, получайте! Снег – в тропиках.

Это знак! Знак для меня!

Белый снег на теплой палубе быстро превращался в островки мокрой леденистой массы, растекавшейся ручейками во все стороны.

Я кинулся к шкафчику с батометрами, взял пластиковую бутылку для проб воды и принялся собирать в нее леденистые комки. Когда бутылка наполнилась, снега на палубе уже не осталось, только мокрые разводы и лужицы. Потом в каюте я долго сидел за столом и наблюдал, как в бутылке колыхалась талая вода. Сонный Миткеев заворчал, чтобы я выключил свет. Я выключил и продолжал сидеть в темноте. Перед глазами у меня был белый город Илимск. Белый двор, белые дороги, белые крыши домов. Белые дымки тянутся в чистое голубое небо. Автобусы с ледяными узорами на окнах. Сосны потрескивают от мороза, будто переговариваются друг с другом. Торопливые из-за мороза шаги прохожих. Хрум, хрум, хрум – скрипит под ногами снег. Родной мой снег!

Серое утро колыхалось в иллюминаторе. Ветер разбрасывал по поверхности воды лоскуты мелкой ряби. Природа хандрила. Таким утром труднее всего заставить себя побриться. Однако я побрился. И даже напевал при этом. «В морях теперь моя дорога». Настроение было чудесное.

В столовой завтракали трое – Попян, Василенко и Войткевич, тоскливо поедали «кирзуху» – перловую кашу на воде.

– Доброе утро! Приятного аппетита! – пожелал я, усаживаясь за стол. Получилось слишком жизнерадостно.

Рыжие брови Попяна взметнулись вверх.

– Зачем так смеешься, а?!

– И тебе того же! – добродушно отозвался электромеханик.

Все утро я решал, стоит ли рассказывать про снег кому-нибудь в экипаже. И пришел к выводу, что не стоит. Даже шефу своему, Валерию Николаевичу, не стоит – решит, что у меня окончательно сдали нервы. Разве что Войткевичу? Ведь он единственный, кто видел желтый туман вместе со мной. И в рыбцеху перед Драконом он за меня заступился. В конце концов, носить в себе эту загадку было мучительно, и я решил поделиться ей с электромехаником. Рассказывать было желательно с глазу на глаз, без лишних свидетелей.

Войткевич пил свой чай. Ему, как и мне, можно было не торопиться. Траулер вяло подбирался к первому утреннему порядку, работа в рыбцеху начнется, только когда его поднимут. Однако и матросы никуда не спешили, отхлебывали вонючий чай и закусывали хлебом с маслом.

– К порядку подходим, кажется, – сказал я, прислушиваясь к изменившемуся гулу двигателя. Хотелось, чтобы Попян и Василенко поскорее ушли. Им уже надо было быть на палубе, однако оба сидели, распивали чаи, как на именинах.

– Сейчас поднимать будут, – снова сказал я. Матросы продолжали пить чай. Эдак Войткевич может уйти из столовой раньше. Нужно было начинать, пусть и при матросах.

Я хорошенько прочистил горло и произнес достаточно громко, чтобы Войткевич за соседним столом услышал:

– А кстати, вчера вечером, после фильма, случайно никто на палубу не выходил?

Молчание.

– Сергей, не выходил ты? Или, может, ты, Рафик?

Попян цокнул языком и один раз коротко мотнул головой. Не выходил.

– А вот я вчера вышел. Вышел и увидел… – я специально сделал небольшую интригующую паузу. Однако лица слушателей остались непроницаемыми. С таким же успехом я мог бы пытаться заинтриговать прикрученный к полу стул. – Снег! – торжественно объявил я. – Представляете? Вчера ночью у нас выпал снег!

Я ожидал услышать удивленные возгласы, даже обвинения во вранье. Но ничего такого не последовало. Попян принялся намазывать маслом, наверное, пятый по счету бутерброд, а Василенко меланхолично жевал, сонно глядя прямо перед собой. Я посмотрел на Войткевича. Он брезгливо выплюнул чаинку и произнес:

– Чай посудомоем воняет. Нормально?

Я подумал – может, не расслышал, и повторил, специально для него:

– Снег вчера выпал. Это же невероятно!

Войткевич пожал плечами:

– Выпал и выпал, снег и в Африке может выпасть.

Я опешил:

– Как в Африке?

Войткевич снова выплюнул чаинку.

– В Кейптаун заходили, в восемьдесят втором. Тоже снег пошел.

– При чем здесь Кейптаун?! – воскликнул я.

– Африка, – коротко ответил Войткевич.

– Так Кейптаун гораздо южнее, он ближе к Антарктиде. Там даже пингвины есть. А у нас здесь – тропики!

– Вот в Батуми – тропики, – подал голос Попян. – А здесь не тропики, а порнография, – он презрительно скривился. – В Батуми тоже снег шел, мне мама рассказывала, они там после войны жили.

– В Батуми – субтропики, – уточнил я. – Это тоже другое дело.

Попян обиженно сдвинул брови:

– Тропики-субтропики, какая разница, слушай?

Все пошло совсем не так, как я ожидал.

– Да поймите вы! Здесь не может быть снега! Тем более в это время! В декабре! Декабрь в южном полушарии, это как июнь у нас! Начало лета!

– В июне в семьдесят девятом в Калининграде снег был, – вступил в разговор Василенко. – У меня друг женился. Я ему говорю, плохая примета. Как в воду глядел.

– А что случилось? – заинтересовался Попян.

– Он сразу после свадьбы в рейс ушел, возвращается через пару месяцев, ему добрые люди нашептали, что жена того… привечала хмыря одного по старой памяти. Он расстроился. Жену до полусмерти избил, хмыря этого разыскал, короче, телесные повреждения средней тяжести. Два года условно.

– Еще легко отделался, – заметил Войткевич, который слушал очень внимательно.

– Какое там легко! – усмехнулся Василенко. – Ему загранку прикрыли. Он в Мурманск устроился, в управление Севморпути. Одну навигацию отходил, во вторую они там выпили чего-то не того, жидкость какую-то техническую. То ли в Тикси, то ли в Певеке. Вместе с летчиками. Что характерно, летчикам хоть бы хны. Они там эту дрянь чуть не каждый день глушат. Организм уже приспособился. А кореш мой – раз, и с катушек. Дали инвалидность и списали подчистую.

– Ты смотри, из-за бабы, ваймэ! – сочувственно запричитал Попян.

– Мда, – вздохнул Войткевич.

Помолчали. Каждый задумался о своем.

– Так вот, по поводу снега… – я терпеливо выждал минуту и решился нарушить молчание.

Все трое, матросы и Войткевич, посмотрели на меня так, словно я только что появился в столовой.