На берег мы вернулись пустыми. В лодке царило молчание, Хосе был мрачен. Моя первая станция в открытом море могла стать и последней, чего никак нельзя было допустить. Поэтому я решил незамедлительно объясниться.
Когда мы вытащили лодку на песок, рыбаки побрели с пустыми корзинами в Деревню, а я окликнул Хосе.
– Но песка, сори! – начал я свою речь. Быстро отдав дань иностранным языкам, перешел на русский. Есть такой способ, обкатанный мной и моими товарищами с «Эклиптики» еще в Панаме – если очень настойчиво и убежденно говорить по-русски, местные жители тебя в конце концов поймут. Какое тут может быть научное объяснение – не знаю, но это срабатывало много раз. Главное, усиленно жестикулировать и время от времени все-таки вставлять какие-то испанские и английские слова, неважно, к месту или нет. – Ты думаешь, это я виноват? – я прижал руки к груди. – Нет! Ноу! Тут дело в другом. Я сейчас объясню. Это такое явление – Эль-Ниньо. Ты должен знать, это же вы его так назвали. Нет рыбы, случается такое раз в восемь лет примерно. Приходит, венире, кам, аррива... Ун моментито!Я поднял валявшуюся под ногами палочку и принялся писать на песке годы Эль-Ниньо: 1983, 1975, 1967, 1959, 1952, 1945, 1937. Все повторял: «Эль-Ниньо. Эль-Ниньо…», и продолжал писать: 1929, 1921… Так увлекся, что даже не заметил, как Хосе нагнулся, передо мной возникла его смуглая рука. Он подчеркнул 1945 год.
Я замер и поднял глаза на Хосе.
– Эль-Ниньо?
– Си, – кивнул Хосе.
Кровь ударила мне в голову. Вот оно!
– Я ученый! – ткнул я себя в грудь. – Я это изучаю. Ун моментито! – я достал из кармана бланк отчета, в который заносил результаты измерений.
– Вот! – я протянул бланк Хосе. – Изучаю Эль-Ниньо!
Хосе взял бумажку, внимательно осмотрел ее с разных сторон, потом вернул обратно.
– Ун моментито! – повторил он мои слова, через плечо произнес короткую фразу Альваро, который дожидался старшего брата в сторонке, тот сразу же припустил в сторону Деревни.
Я продолжал внутренне ликовать. 1945 год! Наверное, это было аномально сильное Эль-Ниньо, раз о нем знает даже подросток полвека спустя. Серьезных научных исследований тогда наверняка не проводилось никаких, тем ценнее получается информация. Если поговорить со стариками из Деревни, они смогут припомнить и другие годы, когда Эль-Ниньо бушевало по-настоящему. А значит, можно будет уже составить статистическую последовательность, вычислить, с какой периодичностью происходит усиление, а это уже первый шаг к возможности прогнозирования. Нужно только поговорить с кем-нибудь из деревенских постарше.
Едва я успел подумать об этом, как на краю обрыва показался Альваро, и не один – на плечо мальчика опирался старик с длинными седыми волосами, развевавшимися по ветру. Постояв немного, старик начал спускаться по тропинке, ступая медленно, но твердо. Он был высок ростом, чувствовалось, что еще крепок. Одет он был в выцветший военный френч.
Спустившись, старик и Альваро остановились в нескольких метрах от нас с Хосе. Я шагнул вперед, чтобы поприветствовать их и пожать руку, но старик сделал предупреждающий жест, чтобы я оставался на месте.
Он вперился в меня слезящимися светлыми глазами. Даже на расстоянии грозный взгляд из-под седых мохнатых бровей производил сильное впечатление. На индейца он был не похож, и на латиноамериканца тоже. Черты лица были скорее североевропейскими, бледная морщинистая кожа, мощный прямой нос. Воцарилось молчание. Я понял – от меня ждут, что я заговорю первым. Мне было несложно.
– Буэнос диас! – начал я.
В ответ мне даже не кивнули. Хосе подошел к старику, шепнул что-то на ухо и показал на вереницу годов, написанную на песке. Цифры мы уже порядочно затоптали, я снова взял палочку и написал крупно: 1945.
Хосе снова зашептал ему на ухо, я понял, что он говорит о бланке с результатами измерений, который был у меня в руках. Я с готовностью протянул листок. Старик не пошевелился, продолжая сверлить меня глазами.
– Мучо импортанто! Очень важно. Сейчас все объясню. Эль-Ниньо… – я принялся чертить на песке оси координат, по одной температура, по другой время. Увидев скрещенные оси, старик вдруг издал громкий каркающий звук, указал на меня длинным пальцем и выкрикнул:
– Манфраваль!
Я опешил.
– Но компрандо!
– Манфра валь! – повторил старик отчетливее. – Манфраваль!
Я всмотрелся в его слезящиеся глаза и понял: он – сумасшедший. В подтверждение моей догадки старик захохотал кашляющим безумным хохотом.
– Манфраваль! – продолжал он выкрикивать. Хосе вцепился в него и пытался успокоить.
– Вы, наверное, меня с кем-то перепутали, – пролепетал я.
Хосе обхватил старика за плечи и с помощью Альваро потащил обратно к тропинке, он то и дело оглядывался на меня с осуждением, словно я был причиной стариковского гнева. Сверху еще долго раздавались выкрики «Манфра валь! Манфра валь!»
Ничего не понимая, я вернулся в Лагерь.
– Поймали что-нибудь? – поинтересовался Шутов.
– Нет, – ответил я.
Новость о том, что рыбы нет и готовить ее не надо, кока только порадовала.
– А про продукты спросил?
– Про какие еще продукты?
– Ну, хлеб там, овощи свежие, молоко. А может, у них пиво есть?
– Нет у них пива, – сказал я.
– Врут, поди, – вздохнул Шутов.
Вечером дети на Пляж не пришли. Уже стемнело, пора было начинать приготовления к сеансу, но никто так и не появился.
– Где же твои зрители? – спросил Дед. Он сразу заподозрил что-то неладное.
– Не знаю, – сказал я, стараясь казаться как можно более беспечным, хотя на душе было неспокойно. – Может, придут еще.
– Выкладывай, что случилось! – потребовал Дед. Его не проведешь.
Я рассказал, что попытался выяснить по поводу Эль-Ниньо, но меня не так поняли. Рассказал про безумного старика и про то, что он без конца выкрикивал: «манфраваль!»
– А что такое «манфраваль»? – строго спросил Дед.
– Понятия не имею, – признался я.
– Ученый, – процедил подошедший Ваня. – Убивать надо таких ученых! Куда ты полез со своими научными разговорами! Спросил про продукты – и все! Они же дикие! А он про феномены рассказывать начал!
– Они не дикие! – возразил я. – Завтра, если опять не придут, сам пойду в Деревню и все объясню. Это же просто недоразумение.
– В Деревню – ни ногой. Это приказ! – отрезал Дед.
– Хана, – вздохнул Ваня. – Не видать нам теперь ни воды, ни продуктов.
– Отставить нытье! – прогремел Дедов бас.
Ваня выругался и ушел в темноту.
Солнце давно село. На небе высыпали звезды. Я подключил аппарат и закрепил экран. Решил, что сеанс состоится в любом случае. В глубине души была надежда, что дети не хотят показываться, а как начнется кино – они придут. Прошли первые кадры. Никто не появился. Я сидел на ящике рядом со стрекочущей кинолебедкой. Между мной и экраном – утоптанный песок, кое-где на нем можно различить следы детских ног. На экране гремели пушки Аустерлица, им вторил Тихий океан. Над головой висел Южный Крест – самая яркая люстра в моем кинозале. Я смотрел, как капитан Тушин раскуривает свою смешную трубку, и думал: почему так со мной всегда происходит? Как только появляется надежда на что-то хорошее и настоящее – тут же все рушится по нелепому недоразумению.
8
По ночам, когда не спалось, или во время подвахт, когда руки работают, а мозги отдыхают, я занимался тем, что сам себе рассказывал разные истории о том, что происходило с нами в этом рейсе. Просто так, чтобы ничего не забыть. Упражнение для тренировки памяти. Так как самому себе рассказывать было неинтересно, я представлял, что рассказываю свои истории девушке, но не Лене, другой. Я сам выдумал себе девушку. Без имени, без фамилии, просто девушку. Поначалу я даже не пытался представить себе, как она выглядит. Потом, просто для удобства, чтобы было на чем зафиксировать взгляд, когда рассказываешь, я решил, что у нее длинные прямые волосы, светло-русые, соломенного цвета. Мне всегда нравились такие волосы. Потом уже как-то сами собой начали добавляться новые детали и подробности. Рот, неяркие губы. Не люблю, когда губы слишком яркие, как у куклы. Слишком пухлыми они тоже не должны быть. Уголки рта всегда чуть приподняты. Такая постоянная готовность к улыбке бывает у добрых и приветливых людей. Уши. Одно, левое, всегда скрыто за волосами. Правое иногда бывает открыто – маленькое и очень аккуратное, к нему хочется наклониться и что-нибудь прошептать. Глаза очень долго не проявлялись. У меня дурацкая манера – я редко смотрю собеседнику в глаза. Только близким людям. Мне пришлось рассказать девушке не один десяток историй, прежде чем понять, что глаза у нее серо-голубые, в зависимости от освещения – иногда чисто серые, иногда чисто голубые. В такие можно долго смотреть и спокойно встречать их внимательный взгляд. Девушке с такими глазами можно рассказывать всю правду. Не нужно ничего приукрашивать, выставлять себя героем. Я знал, что этим серо-голубым глазам я интересен такой, какой есть, со всеми своими бедами и неудачами. Я рассказал ей даже о том, как я струсил.