— Про какую Таню?

— А вот когда напишу, обязательно узнаете.

— Ловим на слове…

Нагоняй от матушки он получил знатный. Покровский не оправдывался, только повторял: «Виноват, исправлюсь, если не выгоните». Но монахиня, несколько раз взглянув в его глаза, словно осеклась.

— Я же говорила, живите сколько хотите… Арсений Васильевич, случилось что?

— Случилось, матушка… Только у вас своих забот хватает…

— А вы не переживайте. Другое дело, если говорить не хотите.

— А что говорить? Утром встал, одному юному созданию чуть ли не лекцию готовился прочитать. А в результате…

— А в результате?

— В свою душу вдруг заглянул.

— Вот оно как…

— На самое дно душеньки своей…

— И?

— Если совсем коротко: ужас.

— А может, просто вы впечатлительный такой. Завтра утром встанете, солнышко выглянет, все в другом свете покажется?

— Ну, вот, вы еще посмейтесь надо мной, матушка. Хотя!.. Наверное, заслужил. Ладно, пойду. Кое-что еще сделать надо.

— Подождите, Арсений Васильевич. Смеяться не собиралась. Кое-что хочу вам сказать. Но сначала спрошу. Вы тому юному созданию лекцию не передумали читать?

Покровский горько усмехнулся:

— Я теперь никому лекций читать не буду, а уж тем более тому созданию.

— Вы удивитесь, но мне хочется поздравить вас.

— Меня? Вы шутите, наверное.

— Ничуть. Там, где я жила был старенький доктор, чудный человек. Он с моим отцом дружил. Так он любил говорить: лечение начинается тогда, когда поставлен правильный диагноз. Вы его сами поставили себе. Теперь, как говорится, с Богом! Но не унывайте. Враг только этого и ждет от вас.

Затем монахиня перекрестила Покровского и вышла из кельи. Впервые за несколько дней он остался один.

А через два дня был написан рассказ «Операция на сердце». Впрочем, сам Покровский никогда не будет считать «Операцию» просто рассказом. Скорее, своей благодарностью — Богу, врачам, родителям… И незнакомой девушке Тане.

Ах, как мы самонадеянны в молодости! А ещё ленивы. Впрочем, зачем я употребляю множественное число? Не лучше ли все эти упрёки обратить к себе? Мог ли я предположить, что пройдёт время — и сотрутся из памяти имена, фамилии, зыбкими станут лица… Словно держал в руках ожерелье, беспечно играл им, пока камешки послушно скользили по нитке. Вдруг оборвалась нитка, рассыпались камни по траве — и нет больше ожерелья… Пытаюсь восстановить его, ищу бусинки на земле, что-то находится, но большинство моих драгоценных камешков бесследно кануло… Но я продолжаю искать, воскрешая в памяти дни, лица, имена…

День первый. Московская толпа целеустремлённа, серьёзна и равнодушна. Но стоит вырвать из неё почти любого, и он с готовностью поможет тебе. Наверное, поэтому я так быстро нашёл Абрикосовский переулок, а в нём хирургическую клинику. Быстро шла и очередь к профессору-консультанту. Когда подошёл мой черёд войти в белую массивную дверь, я понял, отчего это так. Минимум слов, минимум жестов и совсем нет эмоций: "Ваши документы… снимки… разденьтесь… теперь на другой бок… можете одеваться". Видимо, так и должно быть: за мной сидела и ждала огромная очередь, люди приезжали сюда из самых дальних мест. Но всё равно, я был разочарован: думал увидеть добродушного говорливого старичка доктора, поговорить с ним по душам, рассказать, что по утрам я бегаю, играю в футбол и вообще физически чувствую себя прекрасно. Ждал слов: " Ну и перестраховщики эти ваши районные врачи"… А этот человек в белом халате что-то написал на моём направлении и произнёс всего три слова: " Операция необходима. Следующий". Сказал так просто и буднично, как говорят: " Закрой форточку, дует". Словно обухом по голове. Бормочу: " Простите, я бы хотел…". И на этот раз с долей лёгкого раздражения: " Я же сказал: идите. Я всё вам написал". И вновь улица. Куда-то спешащая толпа. И я, с ватными ногами, бредущий не знаю куда. Как сквозь сон доносится от: "Ты что, слепой?" до: "Молодой человек, вам плохо?" Плохо… Это был конец, конец жизни. В двадцать пять лет.

День третий. Оказалось, ещё не конец. Наступило, пусть серое, зимнее, но всё-таки утро. Затем другое. Произошло чудо: мне понадобился всего один день, чтобы пробить уйму бюрократических стен и попасть в клинику. Я знал, что люди ждут своей очереди много месяцев, а мне понадобился всего один день. Сейчас, спустя годы, я понимаю, что без Божьей помощи, без добрых людей никакой крепости моего лба не хватило бы. Но тогда я уже почти счастливый шел с пакетом в руках за медсестрой по длинному больничному коридору. Да, это не наша районная больница. И в помине нет ядовито-зелёных стен, коек в коридоре, запахов, от которых с непривычки человеку дурманит голову. Блеск пола и пластиковых потолков, бесшумная вежливость персонала, комфорт в палатах… Но радостных лиц не видно. Хотя мои соседи по палате обрадовались новому постояльцу. Мальчик Серёжа из Костромы вообще оказался прекрасным гидом: " У нас здесь, на восьмом этаже, люди обследование проходят. Затем тех, кто на операцию согласен, переводят на десятый этаж — там и готовят к операции. Ну а на тринадцатом операционная"… У Серёжи очень редкая и очень серьёзная болезнь: у него поражены с рождения все сердечные клапаны, их ему будут менять на протезы. Но столько в мальчике живости и энергии, что начинаешь сомневаться в его хворях. Мечтает после операции играть с соседскими ребятами в футбол и хоккей. Целыми днями надувает шар: врач так заставляет его увеличивать объём лёгких, он у мальчика недостаточен. Серёжа с гордостью говорит: " Я раньше с двадцати раз этот шар надувал, а теперь с десяти. Но вообще-то надо с шести".

Да, все разговоры здесь — только вокруг здоровья. Целый день только и слышно: сердце, сердце, сердце. Очень быстро становится какой-то нереальной прежняя жизнь. Люди, для которых единственный шанс продлить жизнь — это сделать операцию, и которые всеми правдами и неправдами пытались помочь себе, целыми часами сидят у окон и всё глядят, глядят на огромную, до самого горизонта раскинувшуюся Москву. Я её плохо знаю, и москвич Саша с удовольствием показывает мне: " Вон там, видишь? — Это Плющиха. Фильм "Три тополя на Плющихе " видел небось"? Через два дня Саша умрёт. Ночью, во время сна, так и не дожив до операции.

День пятый. Удивительно, но дни в больнице идут быстро. Анализы, процедуры, исследования… Постепенно знакомлюсь с людьми. А с медсёстрами уже успел подружиться. Славные девушки. Особенно Лена и Ирэн. Подруги, они словно не знают, что такое плохое настроение. Такие люди в больнице на вес золота, больные их очень любят. За постом дежурной медсестры — несколько мягких диванов и телевизор. Для больных это своеобразный культурный центр. Обмениваются новостями, слухами — женщины и здесь остаются женщинами: они знают всё и обо всех. Странно, но москвичей мало, в основном приезжие, хоть географию изучай: от Кавказа до Дальнего Востока. Я понемногу наблюдаю за ними. И в самом деле, просто поразительно видеть на одном «квадратном метре» столько жизнелюбия, стойкости. Поверьте, это не высокие слова. О своих болезнях, страданиях говорят очень обыденно и просто. Павел Евгеньевич из Ярославля уже лет пятнадцать вынужден спать сидя. Стоит ему лечь, что-то происходит с сердцем, оно начинает останавливаться. Николай из Риги. Ему дома сделали операцию, но неудачно. Сказали, что жить осталось недолго, но оперировать не хотят: " Мы вас обследуем, а потом езжайте в Ригу. У вас там есть свой сердечный институт". Ходит он с большим трудом, после трёх-четырёх шагов долго передыхает, в руках всегда нитроглицерин. Мне он объясняет, что дело в том, что шансов на успешную операцию у него мало. А у врачей тоже статистика своя, им не нужны неудачные операции, когда человек на столе умирает. " Но я не уеду отсюда все равно. Лучше на столе умереть, чем так жить".