— А ложь — это как бесплатное приложение?

— Какая ложь? Насколько я понимаю, тебе кажется невыносимым, что прошлое утрачивает силу. Но так невозможно жить. Если слишком много прошлого, то человеку крышка. Поверь мне.

Ей было явно неохота продолжать разговор, и она закурила.

— А как мы попадем на Павлиний остров?

Не успел он ответить, как она вдруг обернулась к нему и спросила:

— А тот фильм, который ты здесь снимал, это и есть твоя работа?

Что тут можно сказать? «Такие фильмы я снимаю для заработка» — прозвучит пошло, к тому же это не совсем правда. Он любил работу «для публики», как он называл это про себя, будь то его собственные режиссерские опыты или чужие фильмы, где он был лишь оператором. Заказы могут быть очень поучительны Для себя же он создавал нечто совсем иное. Но об этом ей еще рано рассказывать.

Они поехали обратно до съезда с шоссе к Никольскому. Под высокими голыми деревьями еще лежали остатки снега, большие серо-белые пятна среди темных влажных листьев. У маленького парома он припарковал машину. Удивительно, что паром все еще работал, кроме них на остров переправлялась только одна пожилая пара. Он подумал, что их самих окружающие тоже воспринимают как пару. Что она сказала? Если не позволять стираться прошлому, то не будет движения вперед. Насколько стерлись Рулофье и Томас? Уже в самом этом слове было что-то подозрительное, стираться, так говорят о неодушевленном предмете. У него всегда было ощущение, что они постепенно от него удаляются, однако стоит им захотеть, как сразу вновь приблизятся к нему. Но для чего им этого хотеть?

Мотор паромного катера зарычал громче. Она положила руку ему на штанину, но так, что показалось, будто она сама этого не замечает. Переправа длилась всего несколько минут, и все же это было настоящее путешествие. Отпльгтие, прибытие, между ними — движение по светящейся воде, по сверкающей, чуть покачивающейся поверхности, отражавшей яркий свет зимнего солнца, и таинственность, свойственная всем островам, даже совсем небольшим.

В тот момент, когда они ступили на сушу, раздался громкий крик павлина. Они остановились послушать, не прокричит ли он опять, но ответ, такой же высокий и протяжный, донесся откуда-то совсем издалека.

— Как будто они чего-то просят, чего никогда не смогут получить.

Это были ее слова.

Но вот снова крик, а потом опять.

И вдруг она пустилась бежать. С камерой в руках ему было се не догнать. Однако она на это и не рассчитывала.

— Скоро увидимся! — крикнула она.

Глядя на ее удаляющуюся фигуру, огг подумал, что она удивительно быстро бегает. Через минуту-другую, а то и меньше она уже исчезла из виду. Выходит, он приехал на остров все равно что без спутницы, он снова тот же, что и всегда. Пожилые супруги тоже куда-то скрылись. Паромщик крикнул, что последний рейс в четыре, значит, впереди еще два часа.

Шорох в кустах, в нескольких метрах от него на дорожку неожиданно вышел павлин, остановился. За ним второй, третий. Он смотрел на их странные кожаные ноги с уродливыми пальцами, так не соответствующие пышной роскоши всего того, что выше. В павлине все нескладно, злая маленькая головка с колючими глазками и торчащим вверх хохолком, толстый слой черно-белых перьев, покрывающих, словно пуховым одеялом, сине-зеленое туловище, длинный хвост с яркими кружками, который, когда он не раскрыт, волочится сзади безвольной метелкой, и нелепые движения клювом, выклевывающим что-то из коричневых листьев.

Артур вдруг громко закричал и сделал резкое движение в сторону павлинов, так что три птицы вихрем помчались от него по дорожке. Он хотел показать ей маленький дорический храм, построенный в память о королеве Луизе, той самой, с грудью кремового цвета, воспоминание о Древней Греции на холодном севере, одна из тех ностальгических построек, с помощью которых немецкие монархи пытались в прошлом веке доказать, что они достойны того, чтобы именовать себя новыми афинянами. Но ее не было, она, как одержимое дитя, умчалась куда-то, как можно дальше от него, от человека, неспособного даже ответить на вопрос, кем он, собственно говоря, работает. Вот именно, чем же он, собственно, занимается? Чем собственным он занимается? Что бы он рассказал ей, если б она не убежала? Что разделяет весь мир на мир открытый, связанный с людьми и с тем, что они делают, вернее, что они друг с другом делают, — и другой мир, мир сам по себе,как он его называл. Нельзя сказать, чтобы в этом втором мире вовсе не встречалось людей, иногда они попадали и сюда, но тогда они были без имен и без голосов. Поэтому в этом мире он обычно использовал части человеческой фигуры, руки или, как сегодня в метро, ноги: безымянная толпа, людская масса. Этим вторым миром до сих пор ни разу не заинтересовался ни один продюсер, что и правильно, ведь это был только его, Артура, мир, и, пока этот мир не примет достаточно убедительную форму, лучше не выставлять его напоказ. «Notaten», то есть заметки, сказал как-то раз Арно про его коллекцию, и это немецкое слово понравилось Артуру. Благодаря этому слову он почувствовал себя похожим на нотариуса, на бухгалтера, который в один прекрасный день покажет людям свои бесконечные арифметические вычисления. А может быть, так никогда и не покажет. Найдется ли в этом втором мире место для первого мира, состоящего из заказов? Пока неясно. Поскольку он так легко вливался в любую съемочную группу, его куда только не посылали, и он с удовольствием повсюду ездил, кто бы ни выступал в роли заказчика — голландская телекомпания VARA или правозащитные и гуманитарные организации вроде Amnesty International или Novib, [22]ведь в этих поездках он после оплачиваемой работы всегда мог поснимать и что-нибудь для себя.

— Патентованный специалист по катастрофам, — называла его Эрна, — рупор всех страждущих, эксперт первого класса по смерти. Когда ты наконец снимешь настоящий фильм?

— Я вовсе не горю желанием снять настоящий фильм. А что бы мне хотелось снять, о том они и слышать не хотят.

— Знаешь, Артур, я иногда начинаю побаиваться, что эта твоя коллекция — не более чем отговорка. Ты вглядываешься в этот свой второй мир, как ты его называешь, в ущерб первому. Первый мир мы знаем, мы смотрим его по вечерам, это наша ежедневная доза горестей, а твой второй, твой второй…

— Это мир явлений, которые существуют всегда и которые, как выясняется, не стоят того, чтобы их снимать, их показывают только на заднем плане — то, без чего нельзя обойтись, но на что никто не обращает внимания.

— Всё, что лишнее?

— Можно и так сказать. Шелест. То, чем никто — никто не интересуется.

— Значит, всё на свете. Господи Боже мой!

Потом, помолчав:

— Не обращай на меня внимания. Я тебя понимаю, вернее, я тебя немного понимаю, но я боюсь, что это путь в никуда. С одной стороны, ты слишком часто смотришь на разные ужасы, ты даже не можешь себе представить, какое у тебя лицо, когда ты возвращаешься из очередной поездки. И ты сам говорил, что по ночам тебе снятся кошмары… И еще… ведь ты занялся этим только после авиакатастрофы.

— После гибели Рулофье и Томаса. Ты сама учила меня называть их по имени. Но ты сказала только про одну сторону. А с другой стороны?

— С другой стороны… ты мне мало чего показывал.

— А что тебе запомнилось из увиденного?

— Артур, черт побери, так нечестно. Ну тротуар с ногами, тротуар без ног, все жутко длинно, тротуар в дождь, деревья, весна, потом то же самое зимой, Господи, эта птичка-камышница здесь на канале, которая свила себс гнездо из всякой дряни, глупая пичужка, и полиэтилен там был, и даже презерватив, а когда начались заморозки…

— Шелест, я ведь уже сказал. Все, что существует всегда, но чего никто не замечает.

— Мир по Артуру Даане. Но это значит все на свете. Невозможно же снимать все на свете.

— Ты права, все на свете невозможно.

А если разговаривать дальше невозможно, то разговор кончается. То была Эрна. А вон там, на ограде у