Когда Глория уходила, Гольдер требовал свои карты. Он ставил на колени поднос и часами раскладывал пасьянсы. Болезнь ослабила его зрение, и теперь он почти не снимал очки с толстыми стеклами в серебряной оправе. Они были ужасно тяжелыми, то и дело падали на кровать, и Гольдер искал их, путаясь дрожащими пальцами в простынях. Если пасьянс сходился, он тасовал колоду и начинал раскладывать следующий.
Этим вечером сиделка оставила окно и ставни приоткрытыми из-за жары. Перед наступлением ночи она решила набросить больному на плечи шаль, но он нетерпеливо отмахнулся.
— Ну же, мсье Гольдер, не нужно сердиться, с моря подул ветер… Вы ведь не хотите снова заболеть…
— Боже, — слабым задыхающимся голосом проворчал Гольдер, спотыкаясь на словах, — и когда только меня оставят в покое?.. Когда позволят наконец встать?..
— Господин профессор сказал — в конце недели, если будет хорошая погода.
Гольдер нахмурился:
— Профессор… Почему он не приходит?..
— Кажется, его вызвали в Мадрид, на консультацию.
— Вы… хорошо его знаете?..
Больной жадно заглядывал сиделке в глаза, надеясь, что она развеет его страхи.
— О да, мсье Гольдер, конечно…
— Он… действительно хороший врач?..
— Прекрасный.
Гольдер откинулся на подушки, опустил веки и прошептал:
— Я долго болел…
— Теперь все прошло…
— Прошло…
Он прикоснулся к груди, поднял голову и пристально взглянул на сиделку.
— Почему мне так больно вот здесь? — У него внезапно задрожали губы.
— Здесь… О…
Она слегка коснулась его руки, положила ее на простыню.
— Вы же помните, что сказал профессор? Это невралгия, ничего страшного…
— Правда?
Он вздохнул, распрямился и вернулся к картам.
— Но… это не… сердце… скажите, не сердце?.. — тихой скороговоркой с глубоким волнением в голосе спросил Гольдер, не глядя на сиделку.
— Да нет же, помилуйте, Господь с вами…
Гедалия настоятельно рекомендовал не говорить больному правды… Рано или поздно сделать это придется, но не ей… Бедняга, как он боится смерти… Она кивнула на разложенный пасьянс:
— Смотрите, здесь вы ошиблись… Нужен не король, а туз треф… Переверните девятку…
— Какой сегодня день? — не слушая, спросил Гольдер.
— Вторник.
— Уже? — вполголоса произнес он. — Я собирался быть в Лондоне…
— Теперь вам придется меньше путешествовать, мсье Гольдер…
Лицо больного залила смертельная бледность.
— Почему? Почему, скажите? — прерывающимся голосом прошептал он. — Боже, что вы такое говорите? Это просто безумие… Мне что, запретили путешествовать… ездить?..
— О нет, конечно, нет! — встрепенулась сиделка. — С чего вы взяли? Ничего подобного я не говорила… Просто некоторое время потребуется быть осторожнее… Только и всего…
Она наклонилась и промокнула взмокшее лицо Гольдера.
«Она лжет. Я слышу по голосу… Что со мной? Боже, что со мной такое? Почему они скрывают от меня правду? Я им не баба, черт побери…»
Он оттолкнул сиделку ослабевшей рукой и отвернулся.
— Закройте окно… Мне холодно…
— Хотите поспать? — спросила она, бесшумно проходя через комнату.
— Да. Оставьте меня одного.
Сразу после одиннадцати заснувшая сиделка услышала доносившийся из соседней комнаты голос Гольдера. Она вбежала и нашла его сидящим на кровати. Лицо больного пылало, он нервно размахивал руками.
— Писать… Я хочу написать…
«Он бредит», — подумала женщина и попробовала уложить больного, уговаривая его, как ребенка.
— Нет-нет, только не в столь поздний час… Завтра, мсье Гольдер, вы напишете завтра… А сейчас нужно поспать…
Гольдер выругался и повторил приказание, стараясь говорить спокойно и четко, как до болезни.
В конце концов женщина сдалась, принесла ему ручку и бумагу, но он сумел написать всего несколько букв: рука болела и плохо его слушалась. Он застонал и попросил тихим голосом:
— Пишите… вы…
— Кому?
— Профессору Веберу. Адрес найдете в Парижском ежегоднике, он внизу. Текст такой: Просьба приехать немедленно. Срочно.Мой адрес. Мое имя. Вы все поняли?
— Да, мсье Гольдер.
Больной как будто успокоился, попросил воды и откинулся на подушки.
— Откройте ставни, окно, я задыхаюсь… — велел он.
— Хотите, чтобы я осталась с вами?
— Нет. Не утруждайтесь. Я позову, если понадобитесь… Телеграмму… пошлите завтра, в семь утра, как только откроется почта.
— Да, конечно. Не волнуйтесь. Спите спокойно.
Гольдер с невероятным трудом повернулся на бок, дышал он глубоко и неровно, из груди рвались хрипы и свист. Старик лежал неподвижно, устремив печальный взгляд в окно. Ветер с моря надувал белые шторы, как паруса. Гольдер долго, сам того не замечая, вслушивался в шум волн… Одна, две, три… Глухой удар в скалу под маяком, затем легкий музыкальный плеск воды, утекающей между камней… Тишина… Дом казался пустым.
В который уже раз он подумал: «Что это? Что со мной? Боже, да что со мной такое? Сердце? Неужели сердце? Они лгут. Я точно знаю. Нужно уметь смотреть правде в глаза…»
Гольдер встряхнулся, нервно потер руки. Он дрожал. Ему недоставало мужества произнести — ни про себя, ни вслух — слово «смерть»… Он с ужасом вглядывался в заполнившее все окно непроницаемое небо. «Я не могу. Нет, нет, не сейчас… Я должен еще поработать… Я не могу. Адонай… — с отчаянием прошептал он забытое имя Бога. — Ты ведаешь, что я не могу… Но почему, почему они не говорят мне правды?..»
Как странно. Во время болезни он верил каждому их слову… Этот Гедалия… И Глория… Но теперь ему лучше… Много лучше. Ему разрешают вставать и выходить… Но Гедалия не внушает ему доверия… Гольдер с трудом мог вспомнить его лицо… У него странное имя — как у шарлатана… Еще бы, ведь его нашла Глория. Почему она сама не додумалась вызвать из Парижа Вебера, лучшего врача Франции? Когда у нее случился приступ холецистита, она немедленно к нему обратилась. Естественно… А для него… Гольдера… любой сгодится, так, дорогая?.. Он вспомнил лицо Вебера, его проницательные усталые глаза, которыми он словно мог читать в душах. «Я скажу ему, — пробормотал он, — что должен знать, из-за работы… Он поймет».
Впрочем… Зачем ему знать? Зачем знать заранее? Все произойдет мгновенно, как тот обморок в клубе… Только навсегда, Боже, навечно…
«Нет, нет! Неизлечимых болезней не существует!.. Нужно успокоиться… Я как дурак все твержу и твержу „сердце“… Но даже если так… С должным уходом, соблюдая режим, что там еще советуют врачи?.. Может быть, удастся?.. Конечно… Но дела… Да, с делами главная беда… Хотя дела — это еще не вся жизнь… Сейчас на повестке дня Тейск… с Тейском нужно разобраться первым делом… Это займет полгода, год, — думал он с непробиваемым оптимизмом делового человека: — Да, не больше года. А потом все будет кончено… И я смогу жить спокойно и отдохну. Я стар… Так или иначе, однажды все равно придется остановиться… Не хочу работать до самой смерти… Хочу еще пожить… Брошу курить… и пить… не буду играть… Если это сердце, следует сохранять спокойствие, сильные эмоции вредны сердечникам… Вот только… — Он пожал плечами, хмыкнул себе под нос: — Дела… и никаких эмоций. Да я раз сто успею сдохнуть, прежде чем разрешится дело с Тейском».
Гольдер снова повернулся и лег на спину, внезапно почувствовав себя чудовищно слабым и смертельно уставшим. На часах было около четырех. Он захотел пить и попытался дотянуться до приготовленного на ночь стакана лимонада, но рука плохо слушалась, и тяжелое дно стукнуло о столешницу.
Сиделка проснулась и заглянула в приоткрытую дверь.
— Вы поспали?
— Да, — не задумываясь, ответил он.
Гольдер с жадностью выпил все до капли, протянул ей стакан и внезапно замер, сделав ей знак не шуметь.
— Вы слышали?.. В саду… Что это?.. Посмотрите…
Сиделка высунулась в окно.
— Кажется, возвращается мадемуазель Джойс.
— Позовите ее.
Сиделка вздохнула и вышла на галерею. Высокие каблучки Джойс цокали по плитам. Гольдер услышал, как она спрашивает:
