Ночь заканчивалась. Джойс уронила голову на руку, прикрыв покрасневшие от табачного дыма глаза.
До нее как сквозь вату донесся чей-то смех.
— Взгляните, малышка Джойс… Заснула… До чего хороша…
Она улыбнулась, нежно погладила жемчужины на шее и погрузилась в глубокий сон.
Джойс не знала, сколько прошло времени, когда она снова открыла глаза: за окнами занимался бедно-розовый рассвет.
Она с трудом подняла отяжелевшую голову и огляделась. Народу в клубе поубавилось, но Гольдер все еще играл. Кто-то сказал:
— Он потерял около миллиона, но теперь выигрывает…
Вставало солнце. Джойс повернула лицо к свету. День был в разгаре, когда ее потрясли за плечо. Девушка проснулась, протянула руки, и отец положил ей на ладони мятые банкноты.
— О, папа! — радостно промурлыкала она. — Это не сон, ты выиграл?
Гольдер стоял неподвижно, за ночь у него отросла седая, цвета золы, щетина.
— Нет, — устало произнес он наконец. — Я проиграл больше миллиона, потом отыгрался с наваром в пятьдесят тысяч франков. Они твои. Все кончено. Идем.
Он повернулся и тяжело пошел к двери. Так и не проснувшаяся до конца Джойс последовала за отцом. Перекинутое через руку белое бархатное манто волочилось по полу, она то и дело роняла банкноты. Внезапно ей показалось, что Гольдер остановился и пошатнулся.
«Мне почудилось или он выпил?» — подумала она. В то же мгновение огромное тело отца начало как-то странно, даже страшно, опрокидываться, руки взлетели вверх, молотя пустоту, и он упал. Звук удара был глухим и нутряным, как стон, идущий от еще живых корней срубленного дерева к самой его сердцевине.
— Отойдите от окна, мадам, вы мешаете профессору, — шепнула сиделка.
Глория шагнула назад, не сводя глаз с застывшего, запрокинутого назад лица мужа на подушке. Женщина содрогнулась. «Он похож на мертвеца», — подумала она.
Ей показалось, что Давид так и не пришел в сознание: врач стоял, склонившись над огромным неподвижным телом, ощупывал его, выстукивал, но пациент не шевелился, даже не стонал.
Глория нервно вцепилась пальцами в ожерелье и отвернулась. Неужели он умрет?
— Все это его вина, — раздраженно, почти в полный голос, проговорила она. — Что за надобность была ехать играть в клуб? Теперь ты доволен, — прошептала она, обращаясь к мужу, как будто он мог ее слышать, — идиот… Боже, сколько денег уйдет на врачей… Только бы он поправился… Только бы все это не длилось вечность. Я с ума сойду… Что за ночь выдалась…
Она вспомнила, как сидела в этой комнате в ожидании профессора Гедалии, каждую секунду спрашивая себя, не умрет ли Гольдер прямо сейчас, у нее на глазах… Это было ужасно…
«Бедный Давид… Его глаза…»
Глория вспомнила потерянный ищущий взгляд мужа. Давид боялся смерти. Она пожала плечами. В конце концов, люди так просто не умирают… «Но мне это нужно меньше всего на свете!» — подумала она, украдкой оглядев себя в зеркале.
Она с бессильной яростью махнула рукой и села в кресло, держа спину прямо, как королева.
Между тем врач натянул простыню на грудь больного и распрямился. Гольдер жалобно застонал, как будто пытался что-то сказать. Глория нетерпеливо спросила:
— Итак? Что с ним, доктор? Это серьезно? Скажите правду, умоляю, не щадите меня!
Профессор откинулся на спинку стула, медленно провел ладонью по черной бороде и улыбнулся.
— Вы чрезвычайно взволнованы, дорогая мадам, — начал он музыкально-журчащим голосом, — а между тем дело выеденного яйца не стоит… Понимаю, обморок нас слегка напугал, и это неудивительно… Не беспокойтесь: если мсье отдохнет дней восемь-десять… все будет в порядке… он просто устал, переутомился… Увы! Все мы стареем, нам и нашим сосудам уже не двадцать. Такими, как в молодости, мы уже не будем…
— Вот видишь! Я была права! — не выдержала Глория. — Ты мнителен, как все мужчины, стоит тебе чихнуть — и ты сразу начинаешь думать о смерти! Нет, вы только посмотрите на него!.. Да скажи же хоть что-нибудь!..
— Нет-нет, — вмешался Гедалия, — мсье не стоит разговаривать! Отдых, отдых и еще раз отдых — вот что ему сейчас действительно необходимо! Мы сделаем мсье небольшой укольчик — это успокоит невралгическую боль — и оставим его отдыхать…
— Скажи, что ты чувствуешь? Тебе лучше? — с нетерпением в голосе спросила Глория. — Отвечай, Давид!..
Он слабо шевельнул пальцами, его губы приоткрылись, и Глория скорее угадала, чем услышала: «Мне больно…»
— Идемте, мадам, оставим его, — снова предложил Гедалия. — Он не может говорить, но хорошо нас слышит, так, мсье? — добавил он бодрым тоном, незаметно обменявшись взглядом с сиделкой.
Врач вышел на соседнюю галерею. Глория последовала за ним.
— Все это не опасно, не так ли? — спросила она. — Он такой впечатлительный… и слишком нервный… Если бы вы знали, какую ужасную ночь я провела по его вине!..
Доктор медленно и важно поднял маленькую пухлую руку и произнес совсем другим тоном:
— Хочу немедленно внести ясность, мадам! Мой первейший и не-у-кос-ни-тель-ный принцип — не позволять пациентам догадаться, сколь серьезна болезнь… если им грозит реальная опасность… Но близким — увы! — я обязан говорить правду, и мой второй принцип — никогда на скрывать правду от родственников… Никогда! — с силой повторил он.
— Говорите яснее, доктор! Он умрет?
Врач окинул ее удивленно-насмешливым взглядом. «С тобой, как я погляжу, можно говорить напрямик».Он сел, скрестил ноги, слегка откинул голову и ответил беспечным тоном:
— Не сразу, дорогая мадам…
— Что с ним?
— Angor pectoris. — Он с очевидным удовольствием произнес латинское название грудной жабы.
Глория промолчала, и он продолжил:
— Он может прожить еще очень долго — пять, десять, пятнадцать лет, если будет соблюдать соответствующий режим и получать хороший уход. Он должен — само собой разумеется! — отойти от дел. Ему нельзя волноваться и переутомляться. Спокойная, мирная, размеренная жизнь. Полноценный отдых. Отныне и навсегда… Только при таких условиях, мадам, я возьму на себя ответственность за его жизнь, ибо болезнь коварна и, к несчастью, способна преподносить пренеприятнейшие сюрпризы… Мы не боги… — Он мило улыбнулся. — Вы сами понимаете, дорогая мадам, что сейчас с ним об этом говорить ни в коем случае нельзя, он слишком страдает… Однако дней через восемь-десять — будем на это надеяться! — кризис благополучно разрешится… Вот тогда и предъявим ультиматум.
— Но… но это невозможно! — страдальчески воскликнула Глория. — Отойти от дел… Невозможно… Он сразу умрет, — нервно добавила она, видя, что Гедалия не реагирует.
— Успокойтесь, мадам, — улыбнулся врач. — В моей практике я не единожды сталкивался с подобными случаями… Почти все мои пациенты из числа сильных мира сего, если можно так сказать… В свое время я лечил одного очень известного финансиста… Между нами — мои собратья его приговорили… единогласно… Но речь не о том. Он страдал той же болезнью, что ваш муж… Я дал ему те же рекомендации… Родные опасались, что это приведет к самоубийству… Так вот, великий человек все еще жив. А ведь прошло пятнадцать лет! Он сделался страстным коллекционером чеканного серебра эпохи Возрождения. В его коллекции много совершенно изумительных вещей, в том числе кувшин для воды из позолоченного серебра, предположительно работы Челлини, настоящий шедевр… Осмелюсь утверждать, что от созерцания прекрасных и редких вещей он испытывает радость, какой не знал никогда прежде. Можете быть уверены: ваш муж в конце концов тоже отыщет для себя… достойное хобби… как только поправится… Начнет собирать эмали или геммы, будет выезжать в свет. Мужчина — большой ребенок, так что все возможно…
«Какой он идиот», — подумала Глория. Она представила себе Давида, перебирающего редкие книги, или собирающего медали, или волочащегося за женщинами, и ею овладело злое веселье. «Боже, до чего глуп этот человек! А на что мы станем жить? Есть? Одеваться? Он, видно, думает, что деньги растут, как трава!»
