— С какой стати? — сказала Хильдегунда. — Счет пойдет директору Пройсу!

— Разумеется! — кивнул метрдотель. — Кредитная карта служит только для страховки, копия будет уничтожена, как только господин директор гимназии оплатит счет.

— Или не оплатит! Нет, это исключено! Директор делал заказ, пусть и платит! Такова договоренность. Вы не можете требовать от его гостей…

Виктор нетерпеливо-протестующе взмахнул рукой. Он испытывал ужасную неловкость. Большей неловкости, кажется, и быть не может. Он сидит тут со своей… ну да, со своей великой несвершенной любовью и по ее милости вдруг снова чувствует себя мальчишкой, который по милости матери Марии готов был сквозь землю провалиться от стыда, когда она впадала в панику из-за какого-нибудь счета, проверяла каждую строчку, отсчитывала гроши, возмущалась, что надо платить за вполне естественные для всех вещи, — например, история в трамвае: тогда еще были кондукторы. «Один взрослый, один детский», — сказала мама.

«Он уже не ребенок!» — возразил кондуктор.

«Он мой ребенок», — отрезала мама.

«Простите, сударыня, рост у мальчика больше метра пятидесяти! Любому видно! Детский билет — только до метра пятидесяти!»

«Его рост — метр сорок девять! — отчеканила мать, и что хуже всего, она была абсолютно уверена в своей правоте. — Я не стану платить за ребенка четыре шиллинга. Детский билет стоит восемьдесят грошей!» Ребенок, который уже не был ребенком, но должен был сойти за ребенка, оставшегося маленьким, если не отставшего в развитии, но одновременно растущего чересчур быстро, отчего штаны и рубашки ему всегда покупали с запасом, «на вырост», этот ребенок, одновременно слишком большой и слишком маленький, вынуждал мать к непомерным расходам, грабил ее. Виктора едва не вырвало, но не в пример матери он стеснялся реакции окружающих, ведь все уже смотрели на них, и потому опустил голову, съежился, от стыда становился все меньше — еще две фразы матери, и она добьется, чтобы его измерили, а он вправду уменьшится до метра сорока девяти. «Нет, это возмутительно, идем, Виктор, мы выходим!» Она и по имени его назвала. Десятки людей будут дома рассказывать про инцидент в трамвае: там ехала сумасшедшая особа, а сына ее зовут Виктор! Того и гляди, услышав его имя, Виктор, поскольку Абраванель, конечно, звучит слишком по-иностранному, начнут спрашивать: Виктор? Случайно, не тот, из трамвая?

Но что самое ужасное, вышли они не сразу. Мать сумела затянуть дискуссию с кондуктором еще на целую остановку, и в конце концов пешком им пришлось идти совсем недалеко. Лишь тогда, неизбежно, наконец-то. «Просто неслыханно, — сказала мать, с негодованием глядя на сына. — Он требует, чтобы я платила за тебя как за взрослого! Идем, прогуляемся пешком, погода хорошая!»

Виктор подал метрдотелю кредитную карту.

— Спишите всю сумму с моего счета! — сказал он. «Золотой телец» может не церемониться, он сам разочтется со школой.

— Виктор, ты в своем уме? Пройс никогда…

— А это, — Виктор небрежно вытянул из бумажника тысячешиллинговую купюру, — для вас!

— Покорнейше благодарю, большое спасибо!

— Виктор, так нельзя, ты не можешь платить за все! Мне бы даже… Сколько там всего? Нет, погоди! Я хотя бы часть тебе отдам!

Пожалуйста, мать Мария, давай обойдемся без публичных дискуссий о процедурах оплаты и о разделе, и какова доля, и не нужен ли нам карманный калькулятор, и нельзя ли наличными, пожалуйста, не надо! Он покачал головой.

— Будьте добры, вызовите нам такси. — И Хильдегунде: — Брось, госпожа учитель религии, раввин заплатит! — Он невольно усмехнулся, глядя на ее озадаченное лицо. — Потом объясню. Пошли!

Нас тут достаточно долго поили-кормили… Вперед, в широкий мир! Прощай, детство!

Детство матери, запакованное в картонки, эти горы, эти штабеля во всю стену, которые одновременно были и детством Виктора, его «домом», — все это в один прекрасный день вдруг исчезло. На каникулах Виктор приехал домой и поначалу видел лишь исчезновение. Никаких штабелей картонок и ящиков, ни единого «книгодержателя» не осталось в квартире, которая вдруг показалась мальчику, с удивлением обходившему свой «дом», непривычно просторной, чуть ли не обширной, будто он сам съежился, умалился. В спальне стояла новая широченная кровать, вместо двух старых, разделенных картонной перегородкой, но сперва он заметил только отсутствие старых кроватей и ящичной «пещеры».

— Французская кровать, — гордо объявила мама.

В гостиной открывался прямо-таки поразительно свободный обзор на темную стенку красного дерева, которая теперь лучше освещалась из окна, поскольку отсутствовала комнатная липа.

— Ее раздавили, — сказала мать.

— Раздавили?

— Да, когда вывозили коробки, один из штабелей рухнул и раздавил ее.

В прихожей, где стена картонок была пониже, потому что их нет-нет забирали, когда дядя Эрих получал заказ, где было так удобно, придя домой, бросить пальто, располагалась теперь настоящая вешалка: наклеенная или привинченная к стене искусственная кожа цвета «мозоли» (отец, качая головой), в раме из деревянных планок, а на ней рядком пять латунных крючков. На полу — латунное ведро в том же стиле, «для зонтиков». Но зонтиков там не было, мать пользовалась складным, а он бы бесследно исчез в этом ведре. Однако ведро продавалось в комплекте с вешалкой. Когда Виктор повесил на крючок свое пальто с капюшоном, мать немедля сняла его оттуда и убрала в шкаф — «чтобы не завешивать новую вешалку».

Виктор так и не узнал, да, наверно, все равно бы не понял, какими уловками и средствами дядя Эрих умудрился избежать злостного банкротства. Но скромная «компенсация», какой он отделался, съела и остатки состояния бабули, и ее первые сбережения на поприще массажистки.

— Сколько раз уже я начинала с нуля! — сказала бабуля, пожав плечами.

— С нуля, с нуля, вечно с нуля! — кричала мама. — Дождаться бы, когда эта семья научится считать до трех!

Но для матери Марии началось счастливое время: ее брат Эрих в Вене давно уже не появлялся и потому не действовал ей на нервы. Ей казалось, жизнь пришла в норму: когда Эрих все потерял, она смогла купить себе французскую кровать и вешалку.

— Теперь у моей квартиры наконец-то есть лицо… если кто придет!

Кто к ней придет? Не Виктор. Виктор сидел в интернате. Кроме как на каникулах, а тогда, придя домой, слышал, что тем временем произошло, звучало это как далекий рокот, идущий непонятно откуда — от автомагистрали, от леса или от моря.

Эрих нашел себе место представителя по сушилкам для волос. Впрочем, продажа сушилок — дело почти безнадежное. По сравнению с ними книгодержатели расходились как горячие пирожки. Ведь совсем недавно парикмахеры забраковали первые послевоенные сушилки и закупили сушилки нового поколения, за которые большей частью еще выплачивали рассрочку. Вполне возможно, Эрих и получил это место потому только, что его предшественник насытил рынок и удалился на покой. Эрих колесил по всей Австрии на кирпично-красном жучке-«фольксвагене» фирмы «Парикмахерское оборудование Кампита» и, в сущности, жил на плату за наезженный километраж. Ему понадобился почти год, чтобы, при мизерных комиссионных, оплатить из этих денег красивый темно-синий костюм («полуночно-синий цвет»), который он приобрел, как только получил работу.

— Главное, — сказал он как-то вечером, ужиная у Марии и Виктора, — внешний вид, я всегда так говорю! — Он задумчиво обвел взглядом комнату, где совсем недавно обретались его книгодержатели, открыл новую бутылку пива, сделал глоток, рыгнул. — Хороший костюм, хорошие ботинки и… — Он поднял вверх указательный палец. — В моем случае нельзя забывать и о хорошей прическе! Как я продам что-нибудь парикмахеру, если сам скверно причесан? Тут нет вопроса! — Рукой с огромным перстнем-печаткой он пригладил волосы, снова глотнул пива и был явно доволен собой.

— Когда он наконец уйдет? — шепнула мама, когда Виктор помогал ей отнести тарелки на кухню. — Если он сейчас снова скажет: принеси еще пивка! — ты ответишь: пива больше нет! Слышишь?