— Соня все еще… не в себе. Старшие держат ее в келье.

— В келье? — Только что мне казалось, я угодила в какую-то коммуну гедонистов, а теперь — что в монастырь.

Он кивает.

— В уединении. Мало кому из Сестер дозволено совершать подобные ритуалы, да и не все Сестры на это способны. Если бы не болезнь твоей тети, она могла бы… Только избранным Сестрам позволено видеть Соню, покуда она не поправится.

Я невольно пугаюсь.

— Ритуалы? Они не причинят ей никакого вреда?

Димитрий касается моей руки. В глазах его сострадание.

— Ну конечно, нет. Падшие души — вот кто нанес ей вред. Лия, Сестры должны высвободить Соню из-под власти душ, и тогда она снова станет прежней, самой собой. — Он убирает руку и продолжает чистить апельсин. — На то, чтобы освободить Соню из-под власти падших душ, потребуется немало времени — и лишь Старшие могут ей помочь.

— А когда мне можно будет с ней повидаться?

— Возможно, завтра.

По его тону я понимаю, что и эта тема закрыта.

Я выдергиваю несколько травинок.

— А Эдмунд? Он-то где?

Димитрий разламывает апельсин надвое, и мне вдруг хочется понюхать его ладони.

— Здесь, на острове. В первый день сидел под дверью твоей комнаты, пока сам не уснул на пороге. Мы его перенесли в спальню, а он даже не проснулся.

Я не в состоянии сдержать улыбки и внезапно понимаю, что дождаться не могу, когда увижу Эдмунда.

— Ты к нему очень привязана? — спрашивает Димитрий.

Я киваю.

— Кроме него да тети Вирджинии у меня больше никого из семьи не осталось. Он был со мной в стольких… — я глубоко вздыхаю от накативших воспоминаний, — в стольких передрягах. Он сильный — и рядом с ним я верю, что мне не обязательно самой быть все время сильной, что мне есть, на кого опереться — хотя бы ненадолго.

Высказав вслух все то, о чем я так часто думала про себя, я смущаюсь, но Димитрий тихонько улыбается, и мне ясны его мысли.

Его пылкие глаза обжигают мне лицо. Сколь многое чувствую я в этом взгляде! Даже непонятно, как простой взгляд может вместить в себя все это — силу, уверенность, честь, верность и — да, наверное, даже любовь.

Димитрий отводит глаза, отламывает дольку апельсина и протягивает мне. Я думала — отдаст, но вместо этого он подносит дольку к моим губам. Конечно, в Нью-Йорке или Лондоне было бы страх как неприлично позволять мужчине меня кормить.

Но здесь не Лондон и не Нью-Йорк.

Подавшись вперед, я зубами беру дольку апельсина из рук Димитрия, легонько касаясь зубами кончиков его пальцев. Прикусив дольку, я замечаю, какая же она крохотная, буквально на один укус — и гораздо слаще апельсинов, которые мне доводилось пробовать до сих пор. Я с наслаждением жую ее. Глаза Димитрия прикованы к моим губам.

Я выразительно смотрю на остаток апельсина в ладони Димитрия.

— А сам попробуешь?

Он облизывает губы.

— Да.

Одним движением он оказывается совсем рядом со мной, губы его прижимаются к моим губам, я даже понять не успеваю, что происходит. Этот поцелуй вызывает во мне какую-то совсем новую, другую Лию. Ту, что никогда не носила корсет и чулки. Не стыдилась того, как трепещет ее тело под настойчивыми губами возлюбленного, под прикосновениями его пальцев, жарких даже сквозь тонкую ткань платья. Эта Лия живет по законам острова, а не по законам чопорного лондонского света.

Не прерывая поцелуя, Димитрий осторожно опрокидывает меня на спину. Лежа на мягкой траве, мы теряемся в объятиях среди ветра и моря. Наконец Димитрий отпускает меня, дышит быстро и тяжело.

Переплетя пальцы у него на затылке, я пытаюсь притянуть его обратно ко мне. Димитрий сдерживается и лишь нежно целует меня в щеки и веки.

— Лия, мы с тобой из разных миров и, во многих смыслах, из разных времен. Но сейчас и здесь, я хочу, чтобы ты знала: я чту законы твоего мира и твоего времени.

Я понимаю, что он имеет в виду, и очень стараюсь не покраснеть.

— А вдруг я не хочу, чтобы ты их чтил? — вопрос слетает с моих губ прежде, чем я успела сообразить, о чем спрашиваю.

Димитрий приподнимается на локте, теребит складку моего платья.

— В сиреневом ты чудо как хороша, — бормочет он.

— Нарочно тему меняешь?

Он улыбается.

— Возможно. — Снова наклонившись, он целует меня в кончик носа. — Как человек чести, я должен уважать законы твоего мира, пока ты принадлежишь к нему. Если ты пожелаешь войти в мой мир… Что ж, тогда мы вместе отдадим должное уже его законам.

Я сажусь, подогнув ноги под платьем.

— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой в Алтусе?

Он срывает в траве полевую ромашку и затыкает ее мне за ухо.

— Само собой, не сейчас. Сперва надо отыскать недостающие страницы и изгнать призрачное воинство. Но потом… Я не знал бы большего счастья, чем жить с тобой в Алтусе. Разве ты не ощущаешь этого? Ты ведь чувствуешь связь с островом?

Солгать я не могу — и потому киваю. Чувства переполняют меня — мне и неимоверно лестно, и безумно страшно при одной мысли о том, что таит в себе будущее, когда-то казавшееся столь же определенным и неизменным, как восход солнца.

— А что, если я не захочу покинуть свой мир? — спрашиваю я.

Димитрий снова склоняется ко мне и нежно целует, затем чуть отодвигается — так, что я почти чувствую, как шевелятся его губы.

— Тогда я пойду в твой мир за тобой.

Он снова целует меня, я закрываю глаза, и все же в голове у меня звучат признания в любви не Димитрия, а другого мужчины — признания, прозвучавшие давным-давно.

Луиза врывается в комнату и так хлопает за собой дверью, что я аж подпрыгиваю.

— Лия, это смешно! Просто смешно и нелепо! — Она раскидывает руки, и темно-фиолетовые рукава ее нового платья спадают пышными складками с тонких запястий. Это платье — точная копия того, что оставила Уна и для меня, на несколько тонов темнее наших дневных одеяний. — Уна сказала, что на ужин мы пойдем в этом!

По тону ее можно подумать, речь идет о крысах или еще какой пакости. Я не могу сдержать смеха.

— Ну да, все Сестры в Алтусе носят такие вот платья, — урезониваю ее я, стараясь, чтобы это не прозвучало, как будто я говорю с капризным ребенком.

— Не изображай из себя старшую, — отвечает Луиза. — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду: появиться на первом званом ужине в Алтусе в таких… таких… — Не в силах подобрать слова, она беспомощно показывает на свое одеяние, ниспадающее свободными складками. — В этом…

Я качаю головой.

— А те два вечера, пока я спала? В чем ты ходила?

— Я ела у себя в комнате, так что это было неважно. По-моему, они дожидались, пока ты проснешься, и устраивают праздник по этому случаю.

Дыхание обрывается у меня в груди. Я не готова к встрече с целым островом!

— Какой еще праздник?

Луиза с размаху бросается на кровать и произносит, обращаясь куда-то к потолку.

— Понятия не имею. Похоже, не слишком официальный. Я слышала, как одна из младших девочек говорила, что, мол, неприлично устраивать слишком веселый пир.

Я вспоминаю, что где-то рядом тетя Абигайль сейчас борется за жизнь. Да, пожалуй, я согласна с этой безымянной Сестрой.

Луиза садится на кровать.

— Все равно, Лия… я бы предпочла надеть какое-нибудь пристойное платье, а ты? Ты не скучаешь по своим красивым нарядам?

Я пожимаю плечами, теребя в пальцах пышные складки фиолетового шелка, струящиеся вокруг ног.

— Я начинаю уже привыкать к этим платьям. И они ведь такие удобные, правда?

Я подхожу к зеркалу, начинаю укладывать волосы в прическу, и почти не узнаю девушку, что смотрит на меня. С тех пор как мы выехали из Лондона, я первый раз вижу свое отражение. Должно быть, во многих отношениях я и впрямь стала совсем другой — только вот к лучшему ли эти перемены? Я отворачиваюсь от зеркала, решив по минутной прихоти оставить пряди распущенными по плечам.

— Ради моды я в любой ситуации готова пожертвовать удобством, а уж сегодня — особенно, — сетует Луиза в другом конце комнаты так огорченно и обиженно, что на миг мне и впрямь становится ее жалко.