Я положила голову на плечо Жака Берже, и он обнял меня, как тогда, на скалах в Алонской бухте, где я высматривала корабль. Я чувствовала тепло его тела, запах его волос. Мне наконец-то захотелось спать, закрыть глаза — а открыв их, оказаться под оливами на холмах Иерусалима и увидеть, как играет свет на крышах и минаретах.
Подошла мама. Не говоря ни слова, ласково взяла меня за руку, помогла подняться и отвела к моей койке у стены. Пастушок все понял. Он отодвинулся, хриплым голосом пожелал доброй ночи и ушел на свою койку, к мужчинам. Мама уложила меня, хорошенько закутав в одеяло, чтобы я не замерзла. Я так устала, и никогда я не любила маму сильней, за то, что она ничего мне не сказала. Подоткнула одеяло, как делала, когда я была маленькой, в мансарде в Ницце, а я слушала скрип флюгера на крыше за окном. Поцеловала меня возле уха, как я любила. Потом она тоже легла, а я слушала ее ровное дыхание и не обращала внимания на сопение и храп спящих вокруг. Я уснула, а она лежала в темноте с открытыми глазами и смотрела на меня.
«Сетте фрателли» отплыл сегодня утром, на рассвете. Море гладкое, темное, повсюду белеют чайки. Теперь нам можно выходить на палубу, только не мешать команде. Адвокат проводил нас до самого трапа. Он пожал всем руки, повторяя: «До свидания, друзья мои. Счастливо вам!» Последним поднялся ребе Йоэль в черном костюме. Он робко спросил адвоката, как мы можем с ним расплатиться, но тот в ответ пожал ему руку и сказал: «Напишите мне, когда доберетесь». Он не ушел, остался стоять на пристани. Капитан Фрулло дал команду поднять якорь. Мотор корабля заурчал громче, и мы стали удаляться от берега. Адвокат все стоял, сутулясь от ветра и зажав под мышкой свой школьный портфель. Женщины и дети махали платками, пристань становилась все меньше, силуэт был уже едва различим в предутреннем свете.
Мама, бледная от качки, куталась в одеяло и черную шаль. Она смотрела, как удаляется берег и открываются перед нами полуострова, окружавшие бухту. Потом спустилась в трюм прилечь. Все заняли те же места, что в начале нашего путешествия.
В открытом море наш корабль провожали дельфины, прыгая у самых бортов. Потом взошло солнце, и дельфины исчезли. Сегодня к вечеру мы будем в Италии. В Ла-Специи.
Стоя на мостике, Эстер смотрела на палубу корабля, где собрались все пассажиры. Погода сегодня была великолепная. Впервые за много дней расступились серые тучи, и светило солнце. Море сияло отчаянной синевой и было дивно прекрасным. Эстер не могла на него наглядеться.
Этой ночью «Сетте фрателли» миновал Кипр, с погашенными огнями, заглушив мотор, на одной лишь скорости ветра, надувавшего его паруса. В трюме никто не спал, кроме маленьких детей, еще не понимавших опасности. Все знали, что остров рядом, совсем близко, слева по борту, и что эти воды патрулируют английские катера. На Кипре англичане посадили в тюрьму несколько тысяч человек — мужчин, женщин, детей, — их захватили в море на пути в Эрец Исраэль. Пастушок говорил, что, уж если они попались англичанам, их точно вышлют. Сначала подержат в лагере, потом посадят на корабли и отправят кого во Францию, кого в Италию, в Германию или в Польшу.
Эстер не спала в эту ночь. Корабль бесшумно скользил по волнам, качаясь и кренясь от ветра. Капитан Фрулло не велел выходить на палубу никому. Нельзя было зажечь не то что фонарь — даже спичку. В трюме «Сетте фрателли» было темнее, чем в чернильнице. Эстер сжимала мамину руку, слушая, как плещет вода о борта корабля и хлопают на ветру паруса. Ночь была долгой, очень долгой. В такие ночи отсчитываешь минуты, как в Фестионе, когда немцы искали беглецов в горах, или в ту ночь, когда американцы бомбили Геную. Но эта ночь казалась еще длиннее, потому что теперь, после трех недель в море, был близок конец пути. Все так ждали его, столько молились, говорили, пели. В кромешной тьме несколько голосов тихонько затянули песню на незнакомом языке. И почти сразу оборвали пение, как будто где-то в море, несмотря на расстояние и шум волн, их могли услышать английские патрули.
В какой-то момент, хоть капитан и запретил, кто-то щелкнул зажигалкой, чтобы посмотреть на часы, и весть полетела из уст в уста, по-немецки, на идише, а потом и на французском: «Полночь… Уже полночь. Мы прошли Кипр». Откуда они знали? Эстер пыталась представить себе остров с высокими горами, зловещим чудовищем вставший за кораблем. Пассажиры снова заговорили, слышался даже смех. Наверху раздались шаги, открылся люк. Молодой итальянец Сильвио, приятель Эстер, спустился на пару ступенек: «Тихо, не шуметь. Английские катера близко». С палубы послышалась команда, потом мягкий шелест спускаемого паруса. Лишенный ветра корабль встал и только покачивался на волнах, хлеставших то в правый борт, то в левый. Где же англичане? Эстер казалось, что они со всех сторон сразу, нарезают круги по морю в поисках добычи, которую чуют во тьме.
Корабль долго стоял на месте, кружа вокруг своей оси от ветра и раскачиваясь на волнах. Ни единого шороха не доносилось с палубы. А что, если итальянские матросы ушли? Что, если они покинули корабль? Эстер все так же крепко держала мамину руку. Тишина была такая, что, проснувшись, захныкали малыши, и матери прижимали их к груди, стараясь заглушить плач.
Минуты, секунды тянулись бесконечно, каждый удар сердца отделяло от следующего мучительное ожидание. Прошло, казалось, очень много времени, когда с палубы опять послышались шаги, и голос капитана прокричал: «Alza la vela! Alza la vela!» [10]Снова ветер надул паруса, заскрипел мачтами, засвистел в снастях. Корабль накренился и полетел вперед против волны.
Ничего прекраснее не помнила Эстер. В темном трюме люди снова заговорили, сначала шепотом, потом громче и громче, вскоре все одновременно уже кричали, смеялись, пели. Опять открылся люк, и Сильвио спустился, держа в руках штормовую лампу. «Проскочили», — сказал он. Ему ответили радостным гомоном и аплодисментами. Вскоре снова заработал двигатель, и его урчание показалось дивной музыкой. Только тогда люди легли на пол, подложив под головы уже собранные к прибытию узлы. Эстер уснула, не выпуская руки Элизабет, слушая мерный стук мотора под полом и не сводя глаз с мерцающей звездочки — огонька штормовой лампы.
Перед восходом солнца Эстер вышла на палубу. Матросы еще спали. Когда она открыла люк, от ветра сразу перехватило дыхание. Она так долго сидела в темном трюме, что на мгновение застыла, не в силах двинуться с места. Потом осторожно прошла на нос корабля и уселась там, прямо за надутым ветром треугольником кливера. Оттуда она и увидела, как встает над морем заря.
Сначала была лишь темная синь, покачивающиеся в вышине звезды, смутное сияние Галактики. Свет мало-помалу разлился над горизонтом впереди пятном, в котором померкли звезды. В считанные мгновения небо стало серым, проступило из темноты море с искрящимися гребнями волн, обозначился горизонт — то ли натянутой нитью, то ли изломом в мироздании. Корабль шел ровно, плавно покачиваясь на волнах, ветер надувал паруса, монотонно урчал двигатель. Как только рассвело, Эстер впилась глазами в тонкую линию горизонта — не моргнуть, не отвести взгляд. Прислонившись спиной к лееру, она чувствовала себя единым целым с форштевнем, это она рассекала волны, влекомая ветром своего желания, точно парящая птица, летела прямо к горизонту, чтобы первой увидеть линию берега, тонкую и невесомую, как облачко, но реальную, — и она всматривалась в море до боли в глазах.
Так она просидела несколько часов. Потом ее тронул за плечо Сильвио. «Мадемуазель, прошу вас». Она обернулась, посмотрела на него, не понимая. Солнце стояло уже высоко, море пылало. Сильвио помог ей дойти до полуюта. «Капитан не разрешает… Это опасно». Он сказал «опазно», но смеяться Эстер не могла. Лицо у нее застыло от ветра, от напряжения, глаза болели.
«Идемте, вам дадут кофе». Но когда они оказались возле черной дыры люка, Эстер попятилась. Не было сил спуститься в трюм, снова вдохнуть запах страха и ожидания. Если она спустится, никогда не появятся в море берега Эрец Исраэля. Она мотала головой, и слезы текли по ее щекам. Слезы от ветра, от солнечного света, но горло почему-то вдруг сдавило рыдание. Сильвио помялся, глядя на нее, а потом, обняв за плечи, усадил на палубу у трапа полуюта. Минуту спустя он вернулся с фаянсовой чашкой: «Caffè». Она обмакнула губы в обжигающую жидкость. Волосы прилипли к мокрым от слез щекам, рот никак не удавалось растянуть в улыбке. «Спасибо». Она хотела еще что-то сказать, спросить, но слова застряли в горле. Парень понял ее взгляд. Он указал на горизонт прямо по курсу: «Mezzodi» [11]. И вернулся к остальным матросам. Эстер слышала, как они посмеивались над ним.
