В двадцатом, скажем, году Григорий Иванович упал с лошади и пролежал на зеленой траве почти всю атаку на барона Врангеля. Но оклемался, снова вдел героическую ногу в стремя, и не вынимал ее аж до самого Перекопа.

Поздним вечером, когда Григорий Иванович стирал портянки в гнилом белогвардейском Сиваше, подошел героический комдив-2 и сел рядом на бревнышке, поставив шашку с серебряной рукоятью меж кривых кавалерийских сапог.

— Душно мне что-то, Гриша. Я так мыслю, непременно к дождю, — задумчиво сказал комдив, не отрывая зоркого взгляда от золотопогонных укреплений по ту сторону залива. — На дождь я особенно лютый. Могу и рубануть невзначай. Особенно ежели кто на травке прохлаждаться будет!

Поднялся и пошел к лошадям, оставив Григория Ивановича в большом стыде и огромном желании утонуть в Сиваше вместе с портянками.

Не утонул пристыженный боец лишь потому, что в эту ночь славный комдив переправился на ту сторону залива и обратно уже не вернулся. Не захотел революционных шаровар по второму разу мочить, и повел свой отряд из Крыма другой дорогой. За что был срочно вызван в РВС и быстренько расстрелян на станции Вапнярка, в двух шагах от штабного вагона. А Григорию Ивановичу, как вовремя разглядевшему в голове отряда скрытую контру, сам товарищ Буденный вручил именной маузер с табличкой: «Полковнику Антюхееву за храбрость и мужество в борьбе против красных бандитов. Генерал Шкуро».

— Машинка отменная, сама в кого надо пуляет. Только заряжать не забывай, — сказал Буденный, улыбаясь в знаменитые усы с картины художника Чашникова. — А на табличку внимания не обращай, не успели с трофея сковырнуть. Сам потом ее снимешь, как время будет!

Табличку Григорий Иванович снял в тот же вечер, но и усы не забыл. И когда в двадцать девятом на конных скачках в Пятигорске разглядел их среди военных, подошел и храбро заговорил про штабной вагон и Вапнярку.

— А ты, друг, вообще, кто такой, чтобы исторической личности мешать делать ставки в очередном заезде? — возмутился один из военных в строевой шинели, но Буденный шинель оборвал, не желая отдавать бойца в обиду:

— Ты свои бронетанковые закваски брось, — сказал он шинели. — Видишь, красные конники встретились? Ну и …отойди слегка, не мешай. Вон, пивка в холодке попей…

Отвел Григория Ивановича в штабной автомобиль и долго-долго говорил с ним о Сиваше и Перекопе.

Про Сиваш Григорий Иванович выложил все без утайки, даже портянки не забыл, а военного с заквасками на всякий случай запомнил. И восемь лет носил в своем пролетарском сознании это неприятное воспоминание, пока сама История не дала ему нужный политический ход. Аккурат в тридцать седьмом в Колонном зале товарищ Вышинский подал Григорию Ивановичу знак, обмахнувшись газеткой. И бывший красный боец Григорий Иванович знак свыше не пропустил.

Все припомнил Григорий Иванович этому военному, все разложил по полочкам пролетарской сознательности. И как тот пиво пил в Пятигорске на скачках, и как потом на жеребца Алмаза свою командирскую зарплату поставил — и проиграл ee до последнего рубля. Что говорил и чем оправдывался бедняга, не помнит даже архив на Лубянке, но один обрывок История все-таки сохранила:

И правда, военного быстренько расстреляли вместе с другими военными, но было среди них много и откровенно гражданских. Одного из них Григорий Иванович даже узнал — бывший односельчанин, вместе ходили на Перекоп. Но все равно в перекопного не промахнулся. Помнится, еще подумал при этом: ох и прав же товарищ маршал — отменная машинка, этот маузер! Сама знает, в кого стрелять, главное, заряжать ее почаще…

И заряжал. Нажимал на курок без выходных, даже в отпуск не ездил. В сорок первом, однако, дал маузер первую осечку. Это когда пришлось срочно выпустить из лагеря какого-то врага народа. Как объяснили Григорию Ивановичу в ОГПУ, этот враг, сидя прямо на нарах, изобрел что-то очень секретное, за что карающий меч народного гнева его тут же пощадил. Потом этот враг даже дослужился до профессора, а может, и того выше. Григорий Иванович его послужным списком не интересовался, однако на всякий случай запомнил. И до конца войны, нажимая на курок верного маузера, был уверен, что стреляет по врагу.

Аккурат в пятьдесят шестом, на следующий же день после плохо законспирированного съезда партии, Григорий Иванович написал, куда следует, и именно то, что ему подсказывала партийная совесть. И совсем скоро уже сидел в знакомом здании на известной площади и доверительно беседовал обо всем на свете, начиная аж с двадцатого года.

— Точно, этот профессор сидя на нарах изобретал? Вы не ошиблись? — расспрашивал Григория Ивановича один скромный юноша с неброским лицом. — Может быть, это агент ЦРУ ему изобретение под нары подбросил? Вы не волнуйтесь, вспоминайте… Вы нам без утайки все рассказывайте!

И рассказал тогда Григорий Иванович все без утайки, начиная от кривых сапог и заканчивая калибром своего маузера. За маузер его похвалили, а сапоги приказали забыть. А изобретателя вскоре сняли, разжаловали, исключили и отправили куда следует, кажется, в Нарьян-Мар. И что он там хорошего изобретал, Григорию Ивановичу не известно.

Потом таких бесед было много, очень много. Всякий раз, возвращаясь домой, Григорий Иванович записывал их дома по памяти и прятал на даче под яблоней, замаскированной под грушу. Маузер висел на стене и скучал, а жизнь уверенно шла вперед, согласно генеральной линии партии. В семьдесят втором Григорию Ивановичу на юбилей подарили полное собрание сочинений любимого вождя и вручили постоянный пропуск в столовую ЦК. А скромный юноша, к тому времени дослужившийся до неброского полковника, пригласил Григория Ивановича выступить с воспоминаниями в спецшколе № 7 с правильным уклоном.

Григорий Иванович пришел и выступил. Рассказал все как есть, без утайки. И как сидел он на берегу Сиваша и обдумывал план наступления на барона Врангеля, и как еще раньше, будучи членом реввоенсовета, руководил из бронепоезда защитой города Царицына от генерала Шкуро. А про скачки в Пятигорске пообещал ребятам рассказать в другой раз, поближе к 7-му ноября. Если, конечно, товарищ полковник возражать не будет.

К началу восьмидесятых записей скопилось столько, что пришлось купить для их хранения молочный бидон. А к середине девяностых яблоня (груша) засохла, не в силах таить у себя под корнями секретную информацию. И тогда Григорий Иванович понял, что пора бы подумать и о вечности. Он выкопал бесценные записи и попытался их продать прямо под окнами ближайшего посольства. Впрочем, без особого успеха: к тому времени из всех соотечественников, имевших отношение к вышеозначенным беседам, на своей исторической родине остался один бидон. Остальные разбрелись и осели где придется — в Австралии, Англии, Америке… (далее — по алфавиту). И тогда Григорий Иванович понял, что последние семьдесят с лишним лет прожил совершенно зря.

Тогда он снял со стены пенсионного вида маузер, зажмурился и нажал на гашетку, целясь себе в лысый висок. Позеленевший капсюль старчески пыхнул, полуразложившийся порох сердито зашипел. Одряхлевшая пуля с трудом выползла из проржавевшего ствола и упала Григорию Ивановичу в правое ухо.

— Что? Говорите громче, не слышу! Контузия! — закричал Григорий Иванович, в ужасе открывая глаза. И увидел прямо над собой историческое лицо комдива.

— Дождь, говорю, скоро будет. А в дождь я особенно лютый, — повторил комдив, не слезая с коня. — Так что выковыривай, красный боец, эту самую дрянь, которая вползла в твое ухо по причине полной бессознательности, и догоняй свой полк. Хватит на травке прохлаждаться!

И тогда Григорий Иванович вдел героическую ногу в стремя и поскакал к Перекопу, догоняя барона Врангеля. И пока скакал к белогвардейскому Сивашу, мечтал лишь об одном — остановиться и портянки перемотать.