Выспавшись и немного перекусив, они обрели способность думать и стали оценивать ситуацию, в которой оказались. Первым, что пришло в голову Марселю, была нестерпимая мысль, что Таня непременно погибнет вместе с ним, и он принялся убеждать ее в том, что она должна вернуться в лагерь. Она могла сказать, что он силой увел ее с собой и ей удалось от него убежать. Таня отказалась его слушать, решительно прикрыв ему рот рукой. Чертики заплясали в ее раскосых глазах, и она тихонько запела:

— Миленький ты мой, возьми меня с собой!..

Она оборвала песню и отвернулась. Марсель потянулся к ней, развернул к себе лицом и целовал долго и нежно, крепко прижав к себе и гладя шелковистые черные волосы.

Теперь им нужно было решить, что делать дальше. Таня знала, что лагерь находился примерно в ста пятидесяти километрах от побережья Баренцева моря. Единственное, что им оставалось — пробираться к морю и, дождавшись начала навигации, попытаться сесть на какое-нибудь скандинавское судно, которые часто швартуются в мурманском порту. План был совершенно фантастичным, но ничего другого они просто не могли придумать. Учитывая сильный акцент Марселя, им нечего было надеяться на то, что они смогут долго скрываться на территории России.

Они шли только ночами, далеко огибая транспортные магистрали, большие селения и города. Невозможно было обойтись без запаса продовольствия, компаса, карты и гражданской одежды для Марселя. В этих северных краях располагалось множество поселений людей разных национальностей, согнанных советской властью с обжитых мест. От них можно было ждать сочувствия; и Таня решила отправиться в ближайшую деревню, дававшую знать о себе запахом дыма из печных труб. Она отправилась туда с наступлением темноты, оставив Марселя в стогу и забросав снегом лаз. Через час она вернулась, неся тулуп и валенки для Марселя. К ним прилагалось теплое нижнее белье, толстый свитер и залатанные штаны. Все это было очень стареньким, но безукоризненно чистым. Марсель с облегчением расстался с советской офицерской формой, и они тут же сожгли ее, с трудом разведя костерок при помощи отсыревших спичек. Достать карту Тане не удалось, но зато ей отдали маленький школьный компас и снабдили мешочком черных сухарей, объяснив, как пройти лесными тропами в следующую деревню и к кому там обратиться.

Так они и шли ночами, изредка заходя в деревни, передаваемые крестьянами друг другу, словно эстафетная палочка. Помогая им люди шли на колоссальный риск, но их ненависть к дикому беспределу властей была сильнее страха.

4

Они прошли почти половину пути. Отсыпаясь днем и неуклонно продвигаясь вперед ночами. Но как бы они ни торопились, как бы ни выбивались из сил, они не могли обогнать весну, шедшую за ними по пятам, как и они — с юга на север.

Весна настигла их внезапно, почти захватила врасплох; за одни сутки температура повысилась на десять градусов, и все поплыло у них под ногами. Пропитанные влагой тяжелые валенки месили снежно-грязевую кашу; потом к утру чуть подморозило, и теперь они оскальзывались на каждом шагу. Приступы сухого кашля сотрясали все тело Марселя, его лоб пылал, ему хотелось сбросить с себя неуклюжий полушубок, давивший на плечи, он то обливался потом, то дрожал так, что стучали зубы. Таня почти несла его на себе.

К утру она заметила слабый огонек, пробивавшийся из-за деревьев. О том, чтобы переждать в стогу или в нетопленой бане, как они это делали обычно, не могло быть и речи. Марселю было необходимо тепло, — и Таня решила рискнуть. Оставив почти бесчувственного Марселя на нижней ступеньке покосившегося крыльца, она решительно постучала в дверь ветхого деревянного домишки. Ей пришлось это сделать дважды, прежде чем она услышала старческое покашливание и шарканье обутых в валенки ног.

Загремели засовы, и в щели чуть приоткрывшейся двери показалась седая голова. Старик удивленно прищурился, разглядывая Таню сквозь очки в тонкой металлической оправе.

Она быстро заговорила, лихорадочно торопясь и проглатывая слова, лишь бы успеть убедить его в том, что их можно впустить в дом, прежде чем дверь захлопнется у нее перед носом. Опираясь на палку, хозяин вышел наружу и молча спустился с крыльца. Он помог Тане втащить Марселя в дом, раздеть и уложить его, потом отошел к печи и, достав из шкафчика пучки сушеных трав и кореньев, принялся колдовать над медным котелком. Напоив Марселя лечебным отваром, он усадил Таню на лавку и остановил ее жестом, когда она начала сбивчиво излагать давно придуманную ими легенду о том, что они ехали в отдаленную деревню к родственникам и сбились в пути. Поставив на стол перед Таней миску с горячей картошкой и стакан крепкого чая, он заговорил сам.

Теперь Таня стыдилась своей наивной попытки обмануть этого, прожившего долгую и нелегкую жизнь, человека. Бывший профессор истории Петербургского университета, он сам перебрался в этот медвежий угол в 1918-ом, не дожидаясь, пока его судьбой распорядятся помимо его воли. Он прекрасно знал этот лагерный край, и его было нелегко обмануть. Тогда Таня откровенно рассказала ему все.

Старый профессор терпеливо объяснил ей все изъяны их замысла, делавшие его совершенно невыполнимым. Мурманский порт охранялся столь тщательно, что незамеченными попасть на иностранное судно было абсолютно невозможно. К тому же ночные переходы в весеннюю распутицу им просто не под силу, особенно это касалось Марселя. Старик предложил Тане хотя бы пару недель переждать в его затерянной в лесу избушке, а потом изменить направление и продвигаться к северо-западу, к той части побережья, которая была ближе к границе с Норвегией; там, в уединенной бухточке, жил его младший брат, занимавшийся рыболовецким промыслом. В тех местах береговая охрана была не столь многочисленна, пограничных постов тоже не было; это был их единственный шанс — выйти в лодке в открытое море в надежде, что их подберет норвежский сейнер.

Северная природа оживала, вместе с нею оживали Таня и Марсель, которого удалось довольно быстро поставить на ноги благодаря заботам и опыту старика. Скоро он начал выходить из избы и подолгу сидел на крыльце, глядя в яркое весеннее небо, издали наблюдая за Таней, помогавшей их хозяину колоть дрова, таскать воду от колодца с черным от времени, просевшим срубом.

Дни шли за днями, постепенно и Марсель включился в работу, вошел в неторопливый ритм простой и уединенной жизни, которую, незаметно для самого себя, уже начинал любить. Эта, казалось бы совершенно чуждая французскому аристократу жизнь, привлекала его своей естественностью, целесообразностью каждого действия, соединенностью с суровой и прекрасной природой.

Еще засветло старик уходил на охоту, на целый день оставляя их вдвоем. Его долгие отлучки были вызваны не только житейской необходимостью, но и деликатным вниманием старого человека к чужой молодости, неукротимо предъявлявшей свои права.

Для Марселя и Тани это был… медовый месяц, неожиданный подарок судьбы. Ничего не загадывая на будущее, они наслаждались жизнью. Марсель казался Тане полубогом, и дело было не только в том, что он был первым мужчиной в ее жизни: она не могла, да и не пыталась оценить его привычными человеческими мерками. Раннее сиротство приучило ее к мысли о том, что все окружающие представляют собой потенциальную угрозу; и она жила, замкнувшись в собственной скорлупе, и при случае прекрасно умела постоять за себя, — ведь ей не на кого больше было надеяться.

При этом Таня никогда не пыталась подчинить кого бы то ни было своей воле, хотя ей и открылась для этого прекрасная возможность во время работы в лагере. Окружавшая ее с самых ранних лет грубость, прямолинейность женщин и мужчин, видевших в ней только объект для удовлетворения своих самых простых, а порой и просто скотских устремлений, лишила ее возможности почувствовать себя женщиной. Это впервые произошло с нею после знакомства с Марселем.

Теперь, немного придя в себя после долгого бегства по заснеженным лесным тропам, оправившись от страха, Марсель постепенно становился самим собой. Мельчайшие детали его поведения, усвоенные с раннего детства и совершенно естественные для цивилизованного человека, приводили Таню в трепет. Ей не верилось, что именно перед нею предупредительно распахивается дверь, отодвигается стул, чтобы она могла присесть. Все это было непривычно, но сообщало ей сознание собственной значимости и женственной слабости. Она начала понимать, что слабость отнюдь не всегда и не для всех является недостатком. Оставаясь в доме одна, она подолгу просиживала перед мутным старинным зеркалом в потемневшей резной деревянной раме. Она видела привычное отражение чужими глазами — глазами Марселя — и испуганно искала в нем те черты, которые могли его привлекать. Прекрасно понимая, что счастье ее не может продлиться долго, она в конце концов решила не думать об этом и приняла свою новую жизнь, как принимают царский или божий подарок заранее смирясь с тем, что на самом деле он дан ей взаймы и в любой момент может исчезнуть, раствориться, подобно прекрасному миражу. Таня размышляла и о том, что за все в жизни приходится платить; в данном же случае расплатой вполне могла оказаться ее жизнь, в самом реальном смысле этого понятия. Мысли об этом не тяготили ее, прежняя жизнь теперь не казалась Тане хотя бы какой-нибудь ценностью, она все равно уже не смогла бы вернуться к этому примитивному, никому не нужному существованию, и была готова заплатить за свое, заведомо короткое, счастье самой полной мерой.