Письмо выскользнуло у меня из рук и упало на землю. Секунду я наблюдала, как бриз гонит его по траве, словно бумажный кораблик. Я попыталась понять, кто мог быть автором этого послания, кто после стольких лет мог искать встречи со мной, чтобы сообщить какие-то вести о матери.

Когда вернулся Иван, я показала ему письмо. Он сел на кушетку и надолго задумался.

— Я не доверяю этому письму, — после паузы заявил он. — Почему автор не указал своего имени? Или не попросил сначала позвонить ему?

— Но зачем кому-то обманывать меня? — возразила я.

Иван пожал плечами.

— Не знаю. Может, это русский шпион. Может, кто-то хочет отправить тебя обратно в Советский Союз. Ты — гражданка Австралии, но кто знает, что они могут сделать с тобой, если ты окажешься там? А если это Тан?

Да, за этим мог стоять Тан, но я сердцем чувствовала, что это не он. Наверняка он уже или умер, или был слишком стар, чтобы преследовать меня. Тут было что-то другое. Я снова принялась рассматривать письмо, надеясь разгадать загадку.

— Я не хочу, чтобы ты шла на эту встречу, — сказал Иван, глядя на меня. В его глазах стояли слезы.

— Но я должна пойти.

— Ты до сих пор веришь, что твоя мать жива?

Я задумалась, но так и не смогла понять, во что мне хотелось верить, а что представлялось наиболее вероятным.

Иван вытер ладонями лицо и непререкаемым тоном произнес:

— Я пойду с тобой.

Свое волнение мы с Иваном пытались побороть, копаясь в саду все выходные. Мы выпололи сорняки, пересадили кое-какие растения, а у подъездной дороги выстроили сад камней. Лили лежала в своей коляске на балконе, спала, убаюканная свежим весенним воздухом. Несмотря на физическую усталость, ни Иван, ни я так и не смогли заснуть в воскресную ночь. В кровати мы ворочались, вздрагивали, вздыхали. Когда до подъема оставалось всего несколько часов, мы выпили по стакану теплого молока. В понедельник Иван завез меня к Ирине, и я оставила Лили на ее попечение. Когда мы сели в машину, я повернулась, чтобы последний раз посмотреть на дочь, которую Ирина бережно держала на руках. У меня сжалось горло и участилось дыхание от мысли, что, может быть, я ее больше никогда не увижу. Я посмотрела на Ивана и по тому, как он сжал губы, поняла, что его мучила та же мысль.

С сороковых годов гостиница «Бельведер» утратила свой былой лоск. Выйдя из машины, я окинула взором неоновую вывеску над входной дверью, стены с въевшейся грязью и редкие горшки с цветами у входа. Когда мы попытались заглянуть в окно, то на запыленных стеклах увидели только отражение своих же взволнованных лиц. Иван поймал мою руку, и мы вместе шагнули в темный коридор. К счастью, внутри гостиница выглядела не так мрачно, как снаружи. И хотя воздух здесь был спертый, попахивало плесенью и табаком, видавшие виды кресла были чистыми, полированный стол блестел, а по протертому во многих местах ковру недавно прошлись пылесосом.

В ресторане к нам подошла официантка и бросила на стол меню. Я сказала ей, что мы пришли сюда на встречу с одним человеком. Она пожала плечами и скривилась, будто встречаться с кем-то в таком месте, как «Бельведер», можно лишь для прикрытия каких-то неблаговидных делишек. От ее взгляда я опять разволновалась. Сидевшая у окна молодая женщина посмотрела в нашу сторону и снова уставилась в книгу: для нее новый детективный роман был интереснее парочки русских, жмущихся друг к другу посередине зала. Через два столика от нее сидел тучный мужчина, он читал газету, расстеленную на коленях, и одним ухом слушал через наушник транзисторное радио. Волосы у него были очень коротко подстрижены, отчего голова казалась непропорционально большой относительно тела. Я посмотрела на него, но по рассеянному взгляду поняла, что он весь в себе.

Отдельные кабинки находились дальше по ряду, почти у выхода. Я прошлась, осмотрев пустые стулья с выцветшей велюровой обивкой, и вдруг остановилась как вкопанная, словно наткнулась на невидимую стену. Сначала я почувствовала его присутствие, а лишь потом увидела. Он сидел в последней кабинке, в самом углу, постаревший, сморщившийся, и смотрел на меня. По спине пробежал холодок. Я вспомнила тот день, когда он впервые появился в нашем доме, вспомнила, как пряталась от него под креслом. Выпученные, широко расставленные глаза, какие редко увидишь на лице японца, невозможно было не узнать.

Увидев меня, генерал встал, губы у него задрожали. Теперь он был ниже меня, вместо военной формы на нем была фланелевая сорочка в клетку и куртка спортивного покроя. Однако стоял он прямо, уверенно, глаза сверкали.

— Иди сюда, — поманил он меня жестом. — Иди.

Иван занял место рядом со мной. Он был молчалив и почтителен, понимая, что этот человек был знаком мне. Генерал тоже уселся, положив руки перед собой. Довольно долго никто из нас не решался заговорить.

Наконец генерал набрал в грудь побольше воздуха.

— Ты уже взрослая женщина, — сказал он. — Такая же красивая, хоть и сильно изменилась. Тебя можно узнать только по волосам и глазам.

— Как вы меня нашли? — чуть слышно спросила я.

— Мы с твоей матерью долго искали тебя. Если бы не война и коммунисты, мы бы тебя давно отыскали.

— С матерью?..

Иван обнял меня, как будто защищая. Генерал посмотрел на него, словно только сейчас заметил.

— Твоей матери было сложнее выехать из России, поэтому на встречу с тобой отправился я.

Меня начало трясти. Я не чувствовала ни рук, ни ног.

— Моя мать умерла! — крикнула я, порываясь встать, но Иван удержал меня. — Тан снял ее с поезда и расстрелял. Ее нет на этом свете уже много лет.

— Расскажите все, что вам известно, поподробнее, — вступил в разговор Иван. — Моя жена столько вынесла. Нам сообщили, что ее мать погибла, что ее сняли с поезда, вывозившего депортированных из Харбина, и расстреляли.

При этих словах глаза генерала расширились, и так же, как в тот день, когда я увидела его впервые, японец напомнил мне жабу.

— Аня, твою мать действительно сняли с поезда еще до того, как он въехал на территорию Советского Союза. Но это сделал не Тан, это был я.

Я заплакала.

Генерал взял меня за руки — жест, который больше свойственен русским, чем японцам.

— Ты, наверное, забыла, — мягко произнес он, — я когда-то был актером. Мне пришлось загримироваться под Тана, чтобы снять твою мать с поезда, а затем устроить фальшивую казнь.

Я посмотрела на этого пришельца из моего детства сквозь пелену слез. Словно в тумане, я выслушала его рассказ. На самом деле его звали Сеиичи Мицутани, родился он в Нагасаки. Его отец был владельцем театра, и в том году, когда ему исполнилось десять лет, они переехали в Шанхай, где он и научился свободно говорить на мандаринском диалекте. Семья генерала часто переезжала из города в город, давая представления для японцев, которых в Китае становилось все больше и больше. Они заезжали даже в Монголию и Россию. Когда же в 1937 году Япония официально объявила о вторжении в Китай, жена и дочь генерала отправились на родину, а самого генерала против воли заставили стать шпионом. За год до того, как я рассталась с матерью, он передал в руки японцев свою самую ценную добычу, известного лидера китайского сопротивления. Тана.

— Я вошел к нему в доверие и завязал с ним дружбу, — рассказывал генерал, не сводя глаз с наших с Иваном сплетенных рук. — Он верил мне. Делился мечтами о том, каким он видит Китай в будущем. Это был страстный человек, яркий, самоотверженный. Он всегда заботился обо мне и приносил еду, говоря: «Возьми, мой друг. Я украл это у японцев». Когда не удавалось раздобыть еду, он приносил что-нибудь другое: веер, записанное на клочке бумаги стихотворение или книгу. Я использовал Тана, чтобы добывать информацию о других подпольщиках, а через два года сдал и его.