Не могу понять, почему Варька и Антошка так друг друга не выносят. Вроде девчонки невредные, но они демонстративно не замечают друг друга.
Я сначала попробовал у Варька выяснить, она со мной всегда как свой парень разговаривает; она сделала хитрую гримасу, мгновенно передразнила Антошку, та иногда может сидеть на уроке со страшно задумчивым видом, и сказала:
— Прелестное дитя!
— Я без дураков спрашиваю.
— Спасибо за доверие, но это же она в психологи лезет, а я человек простой, маленький, мне бы чего попроще…
— Чего ты на нее злишься?
Варька усмехнулась длинным ртом, он у нее, как у Буратино, от ушей до ушей, но это ее не очень портит.
— Балованная она! Дома с ней носятся, никогда горя не знала…
— Ну и что?
Она дернула меня за нос, показала язык и убежала. Вот и разговаривай с девчонками всерьез! Тоже мне — друг человека!
Антошка высказалась более откровенно. Она сказала, что не любит людей, которых все любят: и ученики и учителя.
— Тогда ты меня должна ненавидеть, я никогда ни с кем не ссорюсь.
Она посмотрела на меня сверху вниз, у нее это здорово получается, хотя в ней сто пятьдесят пять сантиметров, а во мне сто девяносто пять. И заявила, что ей не нравится отношение Ветровой к общественной работе: «Она делает только то, что заметно учителям».
А я вдруг вспомнил, как в пятом классе Варька меня втравила в общественную работу. Нам тогда объявили, что если мы будем заботиться о старых и одиноких инвалидах в своем микрорайоне, получив максимальное количество очков по шефской работе, то лучший класс на каникулах поедет в Ригу бесплатно. Варька тогда была председателем совета нашего отряда.
Она мгновенно собрала нас и стала выяснять, кто знает одинокую бабку. Я предложил дедку. У нас на нервом этаже жил бодрый старикан, даже зимой в проруби купался, а она заявила, что одиноких дедок не бывает, без бабок они сразу вымирают, как мамонты.
Мне тогда Варька очень нравилась, и я старался завоевать ее дружбу. Поэтому немного поднапрягшись, я вспомнил, что под нами живет одна ведьма, как ее моя мама называет. Она всегда шваброй стучала по батарее, когда я на роликах по комнате ездил. Короче, я пришел к ней и предложил ее опекать, поклявшись для начала над ней в футбол не играть, не ездить на велосипеде и на роликах. Она слушала меня очень недоверчиво, а я тут же зачихал от пыли. У нее все стены в комнате были открытыми книжными полками заставлены.
— У тебя грипп, мальчик? Тогда уходи, я боюсь инфекции. — Голос у нее был басистый, как у шофера в партии дяди Гоши, и сама она, высокая, толстая, с седыми завитушками на голове, не очень напоминала бабку, о которой мечтала Варька.
— Это от пыли, — сказал я и вытер нос рукавом, отчего она неодобрительно поджала губы. — Я могу воды принести.
— У нас же водопровод.
— Тогда уборку сделаю.
Она осмотрела меня с сомнением, но веник дала, всячески намекая, чтоб я ничего не разбил.
Дома мать меня пыталась заставить убирать, но я умел увиливать, а тут решил блеснуть… Раньше всего я сдвинул всю мебель. Под ней оказалось столько пыли, что можно было шурфы пробивать.
На шум вошла хозяйка. Ее рот слегка перекосился.
— Господи!
— Пыль вредна, бабуся!
Она взялась рукой за сердце и села на табурет. А я вытянул из-под дивана роскошные горные лыжи.
— Ой, чьи такие?
— Мои.
Я как представил ее на лыжах в этом черном платье с кружевами, так и сел на пол от смеха…
— Старуха на лыжах!
— Мне только шестьдесят пять! — Бабка подняла мазанные чем-то черные брови.
Я растерялся и решил в разговор с ней не набиваться. Подмел, поставил все на место, и она попросила принести картошки.
Я с восторгом помчался, я здорово устал уже от этого шефства. У меня были свои личные тридцать пять копеек. Она велела купить пять килограммов и дала полтинник, а я купил восемь килограммов, добавив кровные, чтобы ее удивить своими покупательскими способностями. Но бабка на картошку и не взглянула, велела высыпать ее в чулан, а потом спросила со вздохом:
— Ну что теперь будем делать?
Я пожал плечами, но туг зазвонил телефон, и она ушла разговаривать. Я сел возле кухонного стола, покрытого клеенкой в черную и белую клетку. И тут меня осенило. Я решил сделать ей не клеенку, а третьяковскую галерею, достал ручку…
Я успел заполнить только два квадрата — в одном кошку, похожую на бабку, в другом петуха (свой автопортрет). Но тут появилась бабка, слабо ойкнула и села на табурет. Потом попросила меня накапать валерьянку в стаканчик и сказала:
— Иди, мальчик, все, и пусть больше никто не ходит…
— Почему? Если из-за клеенки, так ее можно помыть…
— Иди, ты русский язык понимаешь…
А вечером ко мне заявилась Варька. Я сидел мрачный. Она закричала:
— Что случилось? Умерла?
— Выгнала…
— Эх ты, а еще пионер!
Варька смотрела на меня с презрением, отвращением, как на мокрицу, и я не сказал о своих кровных тридцати пяти копейках, отданных общему делу…
Антошка слушала равнодушно мои воспоминания, я даже решил, что она думает о своем, но возле самого ее дома, я, сам не замечая, часто стал провожать ее домой, сказала:
— Боюсь я людей, которым важно не дело, а результат.
Она покосилась из-под своего платка, она всегда его носила, потому что никакая шапка не налезала на ее косу.
— Ты о чем это?
— Жирафа!
Я поморщился. Слишком многие стали так меня называть! — и мать, и Митька, и эта пигалица… Я хотел от нее потребовать более ясного ответа, но Антошка нырнула в свой подъезд, чуть не сломав дверь.
Сегодня заметил, что Антошки давно нет в классе, спросил Митьку. Оказывается, она уже три дня болеет, он к ней забегал, за учебником. И покраснел. Елки-моталки!
А тут наш Дед Мороз, то есть почтенная Эмилия Игнатьевна, это Варька требует называть ее как человека, ко мне привязалась. Она уже знала, что я исправил двойки по литературе, и теперь немедленно потребовала «повторения подвига Жанны д’Арк и Красной Шапочки». Короче, дала мне на дом специальную контрольную для лентяев. И предупредила, чтоб не искал нигде решения, так как все задачи ею специально для меня подбирались. Ничего себе честь! Я, конечно, начал закидывать намеки Сашке Пушкину, он математику как орешки щелкает, но она и тут меня опередила. Сашка покраснел и сказал, что она специально с него взяла слово — не вмешиваться в мою работу. Я к Зоткину, качество мозгов похуже, да и дольше уговаривать, но и Зоткина наш Дед Мороз вывела из игры. Короче, я оказался в вакууме. И тут я сообразил, что Антошка болела, а значит, Эмилия Игнатьевна не могла предъявить ей свой ультиматум. Конечно, Антошка не фонтан, но иногда вдруг у нее в мозгах что-то щелкает, и она лихо решает алгебру…
Ну, я ей позвонил, а когда услышал хлюпающий голос, спросил, есть ли что читабельное. Она заныла, что умирает от книжного голода, и я понес ей Шекли.
Самое приятное, что у нее никого не было дома. Терпеть не могу знакомиться с родителями. Она потащила меня на кухню. Оказывается, она до смерти любит готовить, и тут же меня приспособила резать лук. Первый раз в жизни я ревел из-за девчонки, а она объяснила, что борщ надо делать по всем правилам, что ее мама коллекционирует кулинарные рецепты разных стран и народов, что в их семье закон — кто раньше пришел, тот и делает обед.
— Им теперь хорошо, раз я заболела, все на мне, мама только продукты носит, я их три раза в день кормлю, а папа может мыть кастрюли.
Она что-то очень быстро нарезала, сыпала в кипящую воду и все приговаривала, что борщ — лучшее блюдо на свете, и она чаще всего готовит борщ, только разных фасонов. Смешная она была: нос распух, из него текло, и она все время за собой таскала полотенце, в которое чихала. Интересный у них дом — мебель самодельная, ее отец сам сделал, потому что мать не любит стандарта. Ничего себе, запросы.
