Песня шута

Оставьте меня одного,

оставьте,

люблю это чудо в асфальте,

да не до него!

Я так и не побыл собой,

я выполню через секунду

людскую мою синекуру.

Душа побывает босой.

Оставьте меня одного;

без нянек,

изгнанник я, сорванный с гаек,

но горше всего,

что так доживешь до седин

под пристальным сплетневым оком

то «вражьих», то «дружеских» блоков.

Как раньше сказали бы — с Богом

оставьте один на один.

Свидетели дня моего,

вы были при спальне, при родах,

на похоронах хороводом.

Оставьте меня одного.

Оставьте в чащобе меня.

Они не про вас, эти слезы,

душа наревется одна —

до дна! —

где кафельная береза,

положенная у пня,

омыта сияньем белесым.

Гляди ж — отыскалась родня!

Я выйду, ослепший как узник,

и выдам под хохот и вой:

«Душа — совмещенный санузел,

где прах и озноб душевой.

...Поэты и соловьи

поэтому и священны,

как органы очищенья,

а стало быть, и любви!

А в сердце такие пространства,

алмазная ипостась,

омылась душа, опросталась,

чего нахваталась от вас».

1972

Васильки Шагала

Лик ваш серебряный, как алебарда.

Жесты легки.

В вашей гостинице аляповатой

в банке спрессованы васильки.

Милый, вот что вы действительно любите!

С Витебска ими раним и любим.

Дикорастущие сорные тюбики

с дьявольски

выдавленным

голубым!

Сирый цветок из породы репейников,

но его синий не знает соперников.

Марка Шагала, загадка Шагала —

рупь у Савеловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба,

в хохоте нэпа и чебурек.

Во поле хлеба — чуточку неба.

Небом единым жив человек.

Их витражей голубые зазубрины —

с чисто готической тягою вверх.

Поле любимо, но небо возлюблено.

Небом единым жив человек.

В небе коровы парят и ундины.

Зонтик раскройте, идя на проспект.

Родины разны, но небо едино.

Небом единым жив человек.

Как занесло васильковое семя

на Елисейские, на Поля?

Как заплетали венок Вы на темя

Гранд Опера, Гранд Oпepa!

В век ширпотреба нет его, неба.

Доля художников хуже калек.

Давать им сребреники нелепо —

небом единым жив человек.

Не протрубили трубы Господни

над катастрофою мировой —

в трубочку свернутые полотна

воют архангельскою трубой!

Кто целовал твое поле, Россия,

пока не выступят васильки?

Твои сорняки всемирно красивы,

хоть экспортируй их, сорняки.

С поезда выйдешь — как окликают!

По полю дрожь.

Поле пришпорено васильками,

как ни уходишь — все не уйдешь...

Выйдешь ли вечером — будто захварываешь,

во поле углические зрачки.

Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,

все васильки, все васильки...

Не Иегова, не Иисусе,

ах, Марк Захарович, нарисуйте

непобедимо синий завет —

Небом Единым Жив Человек.

1973

Бобровый плач

Я на болотной тропе вечерней

встретил бобра. Он заплакал вхлюп.

Ручкой стоп-крана

торчал плачевно

красной эмали передний зуб.

Вставши на ласты, наморщась жалко

(у них чешуйчатые хвосты),

хлещет усатейшая русалка.

Ну, пропусти! Ну, пропусти!

(Метод нашли, ревуны коварные.

Стоит затронуть их закуток,

выйдут и плачут

пред экскаватором —

экскаваторщик наутек!

Выйдут семейкой и лапки сложат,

и заслонят от мотора кров.

«Ваша сила —

а наши слезы.

Рев — на рев!»)

В глазках старенького ребенка