Мы мгновенны? Мы после поймем,

если в жизни есть вечное что-то —

это наше мгновенье вдвоем.

Остальное — пролетом!

1965

Бьет женщина

В чьем ресторане, в чьей стране — не вспомнишь,

но в полночь

есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,

и женщина разгневанная — бьет!

Быть может, ей не подошла компания,

где взгляды липнут, словно листья банные?

За что — неважно. Значит, им положено —

пошла по рожам, как белье полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!

Вмажь майонезом лысому в подтяжках.

Бей, женщина!

Массируй им мордасы!

За все твои грядущие матрасы,

за то, что ты во всем передовая,

что на земле давно матриархат —

отбить,

обуть,

быть умной,

хохотать —

такая мука — непередаваемо!

Влепи ему в паяльник солоницу.

Мужчины, рыцари,

куда ж девались вы?!

Так хочется к кому-то прислониться —

увы...

Бей, реваншистка! Жизнь—как белый танец.

Не он, а ты его, отбивши, тянешь.

Пол-литра купишь.

Как он скучен, хрыч!

Намучишься, пока расшевелишь.

Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!

А можно ли

в капронах

ждать в морозы?

Самой восьмого покупать мимозы —

можно?!

Виновные, валитесь на колени,

колонны, люди, лунные аллеи,

вы без нее давно бы околели!

Смотрите,

из-под грязного стола —

она, шатаясь, к зеркалу пошла.

«Ах, зеркало, прохладное стекло,

шепчу в тебя бессвязными словами,

сама к себе губами прислоняюсь

и по тебе сползаю тяжело,

и думаю: трусишки, нету сил —

меня бы кто хотя бы отлупил!..»

1964

Лейтенант Загорин

Я во Львове. Служу на сборах,

в красных кронах, лепных соборах.

Там столкнулся с судьбой моей

лейтенант Загорин. Андрей.

(Странно... Даже Андрей Андреевич. 1933. 174.

Сапог 42. Он дал мне свою гимнастерку,

Она сомкнулась на моей груди тугая

как кожа тополя,

И внезапно над моей головой зашумела чужая

жизнь, судьба, как шумят кроны...

«Странно»,— подумал я...)

Ночь.

Мешая Маркса с Авиценной,

спирт с вином, с луной Целиноград,

о России

рубят офицеры.

А Загорин мой — зеленоглаз!

Ах, Загорин, помнишь наши споры?

Ночь плыла.

Женщина, сближая нас и ссоря,

Стройно изгибалась у стола.

И как фары огненные манят —

из его цыганского лица

вылетал сжигающий румянец

декабриста или чернеца.

Так же, может, Лермонтов и Пестель,

как и вы, сидели, лейтенант.

Смысл России

исключает бездарь.

Тухачевский ставил на талант.

Если чей-то череп застил свет,

вы навылет прошибали череп

и в свободу

глядели

через —

как глядят в смотровую щель!

Но и вас сносило наземь косо,

сжав коня кусачками рейтуз.

«Ах, поручик, биты ваши козыри».

«Крою сердцем — это пятый туз!»

Огненное офицерство!

Сердце — ваш беспроигрышный бой.

Амбразуры закрывает сердце.

Гибнет от булавки

болевой.

На балкон мы вышли.

Внизу шумел Львов.

Он рассказал мне свою историю. У каждого

офицера есть своя история. В этой была

женщина и лифт.

«Странно», — подумал я.

1965

Эскиз поэмы

22-го бросилась женщина из застрявшего

лифта,

где не существенно —

важно в Москве —

тронулся лифт

гильотинною бритвой

по голове!

Я подымаюсь.

Лестница в пятнах.

Или я спятил?

И так до дверей.

Я наступаю рифлеными пятками