Голые пальцы коченели от холода. Пересиливая себя, я сделал третий шаг. Перекладина буквы «А» находилась на уровне живота. Опустив одну руку, я колупнул чешуйку застывшей белой краски и слегка качнулся. Всего на несколько сантиметров... Стена медленно поплыла от меня. Не успев еще ничего подумать, я протянул руку и опять схватился за выступ.

Надо признаться, что эти несколько секунд были самыми неприятными в моей жизни. Когда я вернулся на склон и начал спускаться, то у меня дрожали ноги и рубашка прилипла к спине. Мне было жарко, несмотря на мороз градусов в двадцать пять.

Только дома я осознал, насколько рискованным было мое путешествие. А ведь тот, кто писал эти буквы, пробирался по карнизу, держа в руках кисть и банку с краской. Видно, шутник этот был не из трусливых. И все то же подозрение вернулось ко мне. Радужный! Радужный, который не щадит ни себя, ни других, если можно заслужить одобрение класса.

Через несколько дней я встретил Володю и Аню у кинотеатра. Я хотел подойти к ним и сказать, что не стоит обращать внимания на глупую и злую шутку. Но Володя увидел меня раньше, чем я подошел, и, резко повернувшись, зашагал прочь.

— Володя! У меня же билеты! — крикнула Аня.

Володя остановился. Лицо его, освещенное синим огнем рекламы, показалось мне очень злым.

— Можешь порвать свои билеты, — сказал он, глядя куда-то между мной и Аней.

Он быстро пошел по улице и скрылся за углом. Я посмотрел на Аню. Она с трудом сдерживала слезы. Я не умею утешать девочек и снова — в который раз! — сделал вид, что ничего не заметил.

Володя и Аня дружили давно, ребята говорили — с первого класса. Нужно было во что бы то ни стало прекратить проделки неизвестного «художника». И я вызвал Бокова.

— Коля, ты, кажется, знаешь, кто писал на доске. Он же, наверно, пишет и на Барыне. Скажи мне — кто? Я не буду его наказывать. Мы вместе с тобой пойдем сейчас к этому ученику и поговорим с ним. Иначе ему будет хуже — рано или поздно это откроется.

Боков смутился. Я понимал его. Никогда и никому из ребят я не задавал подобных вопросов. Но все-таки я настаивал.

— Ну?

— Не знаю, Юрий Васильевич.

— Я не верю, что ты не знаешь. Но дело не в этом. Разве ты не понимаешь, что это просто подло — так относиться к товарищам. Ведь они ваши друзья.

Боков переступил с ноги на ногу и одернул рубаху. Он не глядел на меня. Этот разговор был ему явно неприятен.

— Да весь класс не знает, — сказал он. — Все хотят узнать и не могут.

— А кто писал на доске?

— На какой доске?

— В самом начале четверти. На бортике.

— А вы разве не знаете?

— Нет.

Боков проглотил слюну. Брови его сдвинулись над переносьем. Он думал, мучительно думал. Я подошел к окну, чтобы не мешать ему: пусть решает сам.

— А почему вы спрашиваете меня? — осторожно спросил Боков.

— Я же объяснил. Мне показалось, что ты знаешь.

Боков снова помолчал.

— Нет, — сказал он наконец, — я тоже не знаю.

— Ну, тогда иди. Считай, что этого разговора не было. Понял?

— Конечно! — горячо воскликнул Боков. — Конечно! До свиданья, Юрий Васильевич.

Он ушел. Честно говоря, я не был на него в обиде. Я думал о себе и о том, что, пожалуй, напрасно стал учителем.

Белый знак вопроса по-прежнему маячил перед нашими окнами. Он постепенно бледнел и скоро стал едва заметен среди светлых прожилок кварца, рассекавших Барыню. К маю его уже почти не было видно. Надпись не обновлялась. Я решил, что Боков все-таки сообщил о нашем разговоре неизвестному «художнику».

Наступил день 1 Мая. По главной улице ребята шли к морю, чтобы зажечь костер. Они двигались шеренгами по восемь человек, взявшись за руки, веселые и дурашливо-шумные. Володя с Аней были в одной шеренге, рядом. И так же, как все, они пели песни и бросали в передние ряды комками мокрого снега.

А третьего мая на Барыне засияла свежая надпись:

В этот день ни Мельникова, ни Ефремов не пришли в школу.

Я объяснял урок, и внутри у меня все кипело. Не знаю, что я сделал бы, попади мне под руку этот «художник». Ребята, видно, чувствовали мое настроение. Никто не смотрел в окно, никто не улыбался. Они сидели тихие и немного растерянные.

Прозвенел звонок.

— После уроков — собрание! — бросил я и вышел из класса.

Последний урок я проводил не в своем классе. Примерно в середине урока мне послышалось какое-то бормотанье, как будто вдали говорили несколько человек сразу. Звуки доносились с улицы. Продолжая объяснять, я подошел к окну. Возле Барыни стояла толпа. Два человека отделились от этой толпы. Они несли третьего.

Еще не веря своей догадке, я взглянул на стену, туда, где был карниз. Буква «А» и половина буквы «В» были замазаны чем-то черным.

И, уже не глядя на тех двоих, я знал, что они несут Володю Ефремова.

Они поднялись на гору, направляясь в поликлинику. А я все стоял у окна и никак не мог вспомнить, на чем я прервал объяснение.

Я вернулся к столу. Ребята смотрели на меня с недоумением.

— Мне нужно отлучиться на пятнадцать минут. Сидите тихо, — сказал я и вышел из класса.

Я прибежал в поликлинику без пальто. Оттолкнув сторожа, который пытался меня задержать, я вбежал в операционную. Человек в белом халате мыл руки. Володи не было.

— Что с ним?

Доктор повернулся.

— Нужно лучше смотреть за своими детьми, молодой человек, — сказал он, нахмурясь.

— Он не мой... Что с ним?

— Пожалуй, пожалуй, — задумчиво отозвался доктор, — вы еще слишком молоды для такого сына. Так почему тогда вы лезете в операционную?

— Я учитель.

— Значит, надо лучше смотреть за своими учениками, — невозмутимо произнес доктор и принялся вытирать каждый палец в отдельности.

— Я вас спрашиваю, что с ним? — Мне хотелось убить этого доктора.

— Ничего особенного. — Доктор вытер одну руку и принялся за следующую. — Вашему, как вы говорите, ученику повезло так, как везет один раз в жизни. У него вывих плечевого сустава. Сейчас он поорет немного, пока мы будем вправлять, и через несколько дней будет здоров. А теперь будьте любезны, выйдите.

— Спасибо! Спасибо, доктор! — сказал я.

Я вернулся в школу к концу пятого урока. Класс встал мне навстречу.

Они уже все знали, я понял это по их лицам.

— Что же будем делать? — спросил я.

Класс молчал. Вид у ребят был растерянный.

— Юрий Васильевич, он поправится?

— Не знаю. Об этом нужно было думать раньше.

Радужный стоял, наливаясь краской. Внезапно он крикнул:

— Это не мы!.. Не мы! Никто не знает...

Словно по команде, ребята сорвались со своих мест, бросились к столу и обступили меня. Они кричали все сразу. В этом шуме ничего нельзя было понять.

Я обводил взглядом ребячьи лица — негодующие, обиженные, возмущенные...

«Нет, не из моего класса...» — с облегчением подумал я и вдруг увидел Бокова. Он не кричал. Он стоял позади всех и глядел в пол.

— Тихо! — сказал я.

Ребята не унимались.

— Тихо! Я знаю, кто это сделал.

Шум оборвался, как будто выключили радио.

— Садитесь.

Ребята расходились очень медленно.

— Я знаю, кто это сделал. Пусть признается сам.

Молчание.

— Тогда я буду спрашивать. Скопин, ты?

— Не я.

— Богатырева?

— Ой, Юрий Васильевич!..

— Радужный.

Радужный выдохнул воздух и мотнул головой.

— Кленов?

— Юрий Васильевич, разве...

— Боков?

Боков поднялся. У него дрожали губы, и, скажу по-честному, на какое-то мгновение мне стало его жалко.

— Почему... я... нет...

— Ты или нет?

— Юрий Васильевич! — заорал Радужный. — Смотрите, ребята! На валенках... краска! Белая краска!

Ребята снова вскочили.

— Юрий Васильевич... — дрожащим голосом сказал Боков. — Можно вам одному?.. Можно с вами выйти?

— Нет, говори при всех!

Боков отвернулся и, не глядя ни на кого, пошел к выходу.