Дед Красильников, которого в колхозе называли министром животноводства, встречаясь с Дружининым, любой разговор сводил к одному:

— Что ни говори, а на животноводстве у нас кадры самые сурьезные. Одних доярок с законченным образованием четыре души, да еще трое на заочном факультете обучаются. Одна беда: женихов на всех девок не хватает. Посватает кто чужой, со стороны — нипочем не удержишь, а в кадрах, гляди, опять же пробоина…

Дружинина надо было женить.

Для мужика семья — вроде якоря. Особенно, если и жена при деле, жилье доброе, ребятишки в ясли пристроены, домашность хоть небольшая. А холостяга — это же вольный казак, перекати-поле. Попала ему вожжа под хвост, он взбрыкнул — и до свиданья. А такого механика, как Дружинин, отпустить — это же колхозу прямое разорение.

Конечно, Дружинин не летун, не пустельга какая-нибудь, но все же где это видано, чтобы этакий король-парень в бобылях ходил.

— Ты, Алексей Андреевич, как в новом коровнике монтаж тянуть станешь, обрати внимание. Там у нас не только девки-доярки невестятся. Раиса Павловна, зоотехник, прямо сказать, самостоятельная женщина, правда, в годах, но из себя видная, домик у нее новый, телевизор, ну и другое всякое… Или к Лизе Костровой приглядись, эта, конечно, помоложе, как раз в твоих годах, тоже девушка незамужняя, скромная, работящая и обличьем приятная.

Дружинин стесненно отшучивался.

На ферму он заглядывал неохотно. В этом становище тальниковских невест он невольно начинал чувствовать себя этаким женихом-холостягой. Правда, девчата помоложе его стеснялись, считали по годам уже неровней, заигрывали и зубоскалили в меру, чтобы только не уронить девичьей марки; все равно было неловко, словно по его вине Лиза Кострова ни с того ни с сего вдруг начинала багрово до пота краснеть, а Раиса Павловна на любую его незатейливую шутку готовно отзывалась каким-то не своим, особенным, мелодично-булькающим смехом.

В новом коровнике Дружинин «монтировал механизацию», но его часто вызывали и в летний лагерь, и в старый коровник, где то не ладилось с автопоилкой, то отказывали доильные аппараты.

После работы, возвращаясь домой, Дружинин подворачивал к телятнику за Анной Михеевной; с материнской стороны она доводилась Дружинину какой-то дальней родней, звал он ее тетей Нюрой. Жила тетя Нюра за рекой, на Новых Выселках, ходить пешком в такую даль ей уже было трудновато. Одно время Дружинин стоял у нее на квартире, потом пришлось перебраться поближе к мастерским. Теперь он, пока достраивался шестнадцатиквартирный жилой дом, временно снимал боковушку у стариков Аникиных.

В воскресное утро, безветренное и уже по-летнему знойное, Дружинин увел в садок, под защиту густой цветущей черемухи, свою новокупку — красавец мотоцикл, расстелил на скамье газету и, тихонько насвистывая от удовольствия, не спеша вскрыл мотоциклово нутро.

Не отрываясь от приятного занятия, он время от времени искоса поглядывал в сторону полускрытого кустами щелистого забора.

За забором, приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до более широкой щели, напряженно ухватившись пальцами за край трухлявой доски, стоял человек. В щели были видны только маленькие цепкие пальцы да очень серьезные глаза, завороженно, не мигая смотревшие на сокровища, которые извлекал из мотоцикла и раскладывал на газете Дружинин.

— Иди-ка сюда… — негромко окликнул Дружинин. — Помоги мне, пожалуйста, одному тут никак не управиться…

Глаза и пальцы исчезли. Дружинин распрямился и, раздвинув кусты, заглянул через забор.

Мальчишка сидел на траве. Тот самый головастик в синих трусишках, что уже недели две по утрам крутится у мастерских и гаража, а вечером, словно специально поджидая Дружинина, торчит за мостиком, у своротка к дружининскому дому.

— Чего же ты? — облокотясь о забор и закуривая, спросил Дружинин. — Тебе все равно делать нечего, айда, соберем машину и закатимся вдвоем на Песчаное озеро, там вода теплая, уже купаться можно…

Он протянул вниз руки. Все еще не веря своему нечаянному, свалившемуся через забор счастью — бывает же такое на свете! — мальчишка ухватился за его пальцы и ловко, как обезьяна, взбежал босыми ногами по отвесной стене забора.

Дружинин на лету перехватил его под мышки, на какое-то мгновение мальчонка всей своей невесомой ребячьей тяжестью приник к его груди.

— Значит, так, — распорядился Дружинин, опустив его на землю, — ты бери тряпку и перетирай вот эти штуки, а я буду собирать. Вдвоем нам тут и дел всего ничего.

Потрясенный оказанным доверием, посапывая от усердия, мальчишка благоговейно приложился тряпкой к старому гаечному ключу. Никогда в жизни он не держал в руках таких великолепных, таких драгоценных вещей!

Беседа поначалу налаживалась туго. На вопросы мальчишка гортанно басил «ага» или, отрицательно мотая головой, тянул «не-е-е!»

Все же к обеду Дружинин получил необходимые для первого знакомства сведения.

Звали его Ленькой. На улице. А мама называет Алешей. А вообще-то он Муромцев. Алексей Муромцев. Скоро шесть лет. Живут они с мамой у бабки Кати, во-он за теми сараями, в белой избушке… А у бабы Кати коза Капочка, бодучая, гад, никого не боится, хуже собаки…

За интересной беседой время до обеда пролетело незаметно.

— Ох ты! — спохватился Дружинин, взглянув на часы. — Тебя же дома-то потеряли! Влетит тебе, тезка, от матери по первое число!..

— Не-е-е! — успокоил его Ленька, деловито завертывая в газету промасленные тряпки. — Мама теперь с коровами в лесу живет, это который называется «летние лагеря». Она домой только спать приходит. Она думает, я с бабой Катей, а баба Катя пошла в лес веники резать, а я не хочу. Там комары и эти… павуки разные, тоже кусачие. А вчера мы с бабой Катей богу молились, она мне за это целое блюдце сметаны наложила; она сейчас придет, поест и до самого вечера будет в кладовке спать…

Слушать Леньку было занятно. У него не ладилось со звуком «р», речь получалась какая-то воркующая, переливчатая:

— Алексей Мурломцев. Мама говорлила, я в Рлостове рлодился.

Плотно пообедав, поехали на Песчаное озеро… Намывшись в полное удовольствие, Дружинин заодно помыл и Леньку. Спина у него была худая, но удивительно пряменькая, а грудь высокая и плечи хорошо развернуты. Дружинин потискал смуглые, крепкие Ленькины икры:

— Ноги у тебя ничего, солдатские, а руки никуда не годятся. Ладно, погоди, сделаю я тебе гантельки — силу в руки загонять. Только смотри, тезка, заниматься каждое утро без обмана. Будешь?

— Буду! — полушепотом выдохнул Ленька.

Взглянув на него, Дружинин невольно поежился: столько доверия и благодарности было в его сияющих, широко раскрытых, серьезных глазах.

Потом Дружинин учил Леньку плавать, потом еще немного позагорали на горячем песке и поехали домой, довольные знакомством и проведенным днем.

С того воскресного дня каждый вечер Ленька ждал Дружинина за мостиком на выезде из деревни. Откуда бы ни возвращался Дружинин, мостика он на пути к дому миновать не мог.

Ленька никогда не бросался навстречу, ничем не выражал радости, не кричал, не прыгал. Стоял у дорога столбиком. Маленький, неподвижный столбик, весь — напряженное, тревожное ожидание: а вдруг Дружинин не заметит или не узнает? Вдруг он промчится мимо, не остановится?

Дружинин еще издали начинал притормаживать, и только тогда Ленькино лицо заливала неудержимо счастливая улыбка.

Он влюбленно заглядывал в усталое обожаемое лицо, карабкался в седло, и они мчались! Два друга, два тезки, мчались как ветер на великолепной, самой быстрой в мире машине.

Вскоре Дружинин заметил, что Ленька во всем его копирует. С трудом удавалось удержать смех, когда Ленька, протирая вечером запыленную раму мотоцикла, по-дружинински неспешно, с просторными паузами рассказывал о событиях минувшего дня:

— У мамы Крласотка двух теленков рлодила. — Он отступает на шаг назад, щурится, критически оценивая результаты своей работы, негромко сквозь зубы насвистывает. — Один пестрленький, а другой весь черлный, на лбу звездочка.