Словно магнитом, его притянуло к прилавку, за которым стоял этот рыжий парень в черном полушубке. Кровь бешено стучала в его висках и в сердце.

— А ты, значит, прикидываешь? — глухо донесся до него гневный голос женщины. — Прикидываешь, значит, кто — кого? Ждешь, значит? Сволочь ты последняя!

— Ладно! Топай-топай отсюда! Получила свои сто грамм, вот и топай! Язык-то у тебя уж больно липучий! Знал бы — не стал бы такую мелочь отвешивать! Побирушка!

Валентин не замечал, как холодный ветер забивается под его старый ватник и до озноба лижет тело. Он забыл, что оставил Фалю там, на морозе. Он забыл про все на свете. Он ждал. Этот рыжий должен был выдать себя! Должен!

Ему было тяжело дышать. Теплый Фалин шарф душил его. Он попытался нащупать концы и размотать его, но озябшие, отвыкшие от движения пальцы не послушались. Он чувствовал себя сейчас таким же беспомощным и бессильным, как тогда, на палубе парохода, увозящего его из сожженного города, — когда знакомые, из далекого детства, деревья на берегу проплывали мимо и голос матери из жизни, ушедшей навсегда, просил: «Не отходи от меня далеко, сынок!»

Да неужто все это случилось, мама? Да неужто все это было — черное горящее небо и страшный живой факел в том багровом проломе? Неужто все это было?

Мама! Неужто все это было на самом деле? Мама!

— А, красавица! Что ж так мало берешь? Уж бери все триста! У меня и гирьки-то на двести грамм нету.

— А у меня денег на триста нету!

— И откуда ж ты такая? С Заводского? Ну, землячка! Я тоже оттуда! Каждый уголок там знаю. Все ходы-выходы!

Белые бурунчики снега на земле у прилавка вдруг стали в глазах Валентина багрово-черными… Голос деда отчетливо повторил в памяти: «Этот все ходы и выходы знает. Куда нырнуть, где вынырнуть…»

Он с трудом, отчаянным усилием воли заставил свой взгляд избавиться от багрового мрака и взглянул парню в черном полушубке прямо в лицо. Он смотрел в это лицо долго, пристально, пока мрак вновь не начал застилать ему глаза… И тогда неожиданно вдруг выплыло из этого черно-багрового мрака лицо фашистского летчика, расстреливающего детей с высоты бреющего полета, — лицо, которое он увидел тогда и не успел запомнить. Теперь он вспомнил это очкастое лицо в кайме летного шлема, и оно маячило перед ним, застилало лицо этого рыжего парня…

Валентин шагнул вперед, к прилавку, еще не зная, не понимая сам, что собирается сделать.

— Чего тебе тут надо? Чего глазеешь? Чего вылупился?..

Взгляд его встретился с глазами Валентина.

Что он увидел в глазах Валентина, Валентин не знал. Он смотрел на рыжего парня, а видел только то очкастое лицо, маячившее перед ним. Но парень вдруг засуетился, заволновался, начал распихивать деньги по карманам, убрал бидон с прилавка.

— Все-все! Больше не продаю! Все продал!

Валентин в отчаянии понял, что поторопился. Не рыжий выдал себя, а сам Валентин выдал себя взглядом. И если сейчас не задержать, не уличить его, то этого уже нельзя будет сделать никогда. Никогда в жизни! Зачем он так поторопился?

Он огляделся по сторонам. Здесь, за ларьками, почти никого не было. Разыгравшаяся метель сметала снег в сугробы. Возле прилавка стояла женщина с маленькой девочкой на руках и упрашивала о чем-то рыжего.

Валентин засунул руки в карманы ватника, заставил лицо стать равнодушным, отвернулся и пошел прочь.

Через десять медленных, долгих шагов — словно прошел бесконечную снежную пустыню — он оглянулся.

Рыжий смотрел ему вслед. Но кажется, он успокоился, увидев, что Валентин уходит. Во всяком случае, женщине, упрашивающей его о чем-то, он начал отвешивать мед.

Нужно было найти милиционера или какой-нибудь пикет. А еще лучше — военный патруль. Но есть ли здесь военный патруль и если есть, то где его искать?

У первого же попавшегося прохожего он спросил, где находится милиция, и, когда пробежал до указанного места почти половину пути, спохватился. Да кто ж ему поверит? У него же нет никаких доказательств! Кто ж ему поверит? Да и он сам, Валентин, имеет ли право поверить себе, если их нет, этих доказательств?.. Так что же делать? Что? Нельзя же дать этому рыжему уйти! Нельзя упустить его! Надо узнать, куда, в какую нору он нырнет, где вынырнет.

Он бросился назад.

Почти уже пустой рынок встретил его голыми прилавками, и, потеряв ориентировку, медовый ряд он вновь нашел не сразу. А когда нашел, рыжего в черном полушубке там уже не было. Он рванулся назад. Может быть, он ошибся и пришел не к тому прилавку?

У кого-то ему удалось спросить, где продают мед.

— Да нигде уже, наверно, не продают — ответили ему. — Ступай домой, мальчик. Видишь, какая метель начинается!

— Я вижу! Но мне обязательно нужен мед!

— Ну, раз обязательно, так попробуй заглянуть вон туда, в тот ряд, где масло продают. Там иногда и мед бывает.

Ни на что не надеясь, Валентин бросился в ту сторону, куда ему указали, и, выскочив из-за ларьков, сразу увидел рыжего. Он стоял у прилавка — один на весь ряд — и подсчитывал деньги.

И опять Валентин сделал ошибку, так поторопившись. Рыжий тоже увидел его сразу.

Уже одно то, что он перешел торговать на другое место, говорило о том, что Валентина он боялся… Нет, не самого Валентина, а чего-то такого, что было в его взгляде, когда он посмотрел на рыжего в упор сквозь багрово-черный мрак.

Они стояли друг против друга, и вокруг не было ни души.

— Чего тебе? — спросил рыжий. — Чего ты за мной бегаешь? Чего бегаешь, как ищейка? Чего вынюхиваешь, щенок?

— Сволочь! — громким шепотом выдохнул Валентин. — Я ж тебя знаю! Я видел! Я видел, как ты тогда ночью… В поселке… Ракету! Сволочь! Думал — уйдешь? Думал, уйдешь, да? Я тебя запомнил!

Несколько секунд парень стоял молча, не шевелясь. И Валентин не шевелился. И тишина над рыночной площадью, казалось, словно тоже замерла, прислушиваясь к этим секундам…

Оглянувшись по сторонам, парень медленно вышел из-за прилавка. И так же медленно подошел к Валентину вплотную. Валентин не отступил, продолжая смотреть на рыжего в упор, но видя перед собой лишь то, другое лицо, выплывшее из багрово-черного мрака, — лицо фашистского летчика…

— Ты видел? Тварь! Видел? Сейчас не то увидишь!

Растопыренная большая пятерня потянулась к лицу Валентина, к его глазам. Валентин отпрянул, ударив по этой большой красной ладони, и мгновенно почувствовал жгучую боль в не зажившей еще руке.

— Тварь! — шипящим от ненависти голосом повторил рыжий. — Тварь! А ты, думаешь, уйдешь? Думаешь — уйдешь? Я тебя тоже запомню! Гляди, гляди! Дольше гляди! Я тебя по глазам запомню! Погоди только чуток! Я тебя, тварь, своими руками… когда вас всех… всех… на площади… Гляди, дольше гляди! Я твои глаза, гаденыш, и через сто лет узнаю!

— А ты… ты думаешь — я один? — Валентин не слышал своего голоса, и казалось ему, что и не он это говорит, не он, а ненависть его заговорила так страшно, чужим и страшным языком. — Сейчас сюда придут! С оружием! За тобой, сволочь! Не уйдешь, сволочь!

Он задыхался в каких-то еще более страшных ругательствах, не понимая, что делает совсем не то. Ему казалось, что за его спиной и рядом с ним стоят все люди, обожженные войной, что за ним — вся огромная страна в гневе.

На самом же деле он стоял один на пустой, стремительно заметаемой снегом рыночной площади. Стоял один на один с этим здоровым рыжим парнем, и не было у него никакого оружия, кроме этого взгляда, которого рыжий все-таки боялся. Боялся! Боялся!

Торопясь, рыжий пошарил по карманам — проверяя, наверно, на месте ли деньги, — потом повернулся и, все так же, торопясь, оставив на прилавке бидон, весы и еще что-то, пошел прочь.

— Стой!

Валентин догнал его и не слушающимися пальцами вцепился в рукав черного полушубка.

— Стой!

Парень с силой отшвырнул его от себя. На ногах Валентин удержался, мягкие подошвы его старых валенок держали его на утоптанном почти в лед снегу крепко. Подошвы же добротных кожаных сапог парня заскользили, и он, взмахнув руками, грохнулся на землю.