— Я думаю, Настенька, что тебе этого не следует делать. Ты должна это понять, ведь так?

И все-таки Настя чувствовала, понимала, что Тамара Ивановна делает что-то такое, что делать учителю, может быть, и в самом деле не положено. Теперь они, Тамара Ивановна и Настя, словно в каком-то заговоре состояли. И это совсем неожиданное «Настенька?!

— Ведь так?

— Так, — тихо отозвалась Настя.

— Если ты поедешь к ней… Если даже ненадолго, у тебя дома могут быть снова осложнения. Ты меня понимаешь?

— Понимаю.

Тамара Ивановна вздохнула.

— Если тебе нужно что-нибудь передать на словах, девочка, я передам. Но адреса, прости, дать не могу. Ты меня понимаешь?

Как же не понять, когда они теперь в заговоре!

— Понимаю.

— Так что же ей передать?

— Передайте ей, пожалуйста, что я ушла, — сказала Настя.

— Она и так это знает, — мягко сказала Тамара Ивановна.

Настя резко поднялась.

— Нет, вы ей обязательно передайте, что я ушла!

— Хорошо, — сказала Тамара Ивановна, еще раз внимательно и прямо взглянув Насте в лицо. — Я передам.

— Спасибо.

— Да! Кстати! Почему ты ударила Запевалову?

Вопрос был задан строго, даже холодно, — так, как это и положено было спрашивать у нашкодившей ученицы. Настя отчаянно посмотрела на Тамару Ивановну.

— Ладно. Хорошо. Поговорим об этом потом. Мне на репетицию пора. И между прочим, тебе неплохо было бы посещать наш кружок. Мы великолепный спектакль ставим. Метелица там такой монолог читает — жуть! Мороз по коже!

Настя опять долго простояла в коридоре у окна, глядя на обнаженные ветки деревьев с поблескивающими на них капельками бывшего инея, уже крепко схваченными морозом. Не хотелось идти по такому длинному школьному коридору, где непременно кто-нибудь по дороге встретится. А ей стыдно было смотреть в глаза людям. Она чуть не предала человека, который даже вдали от Насти думал о ней… И разве вина деда — не ее, не Настина вина? Ведь Настя не отделяла себя от деда. Так как же теперь искупить эту вину? Не по силам это Насте. А может быть, уже и нельзя ее искупить? Поздно. И искупить нельзя, и отделиться от нее нельзя, потому что для этого ей надо отступиться от своего родного деда. И посоветоваться ей не с кем. Был бы рядом отец! Родной, настоящий!

И еще поняла она, стоя здесь, в коридоре, у окна, почему ей так не хотелось, чтобы Тамара Ивановна смотрела на нее по-доброму и гладила ее по волосам. Ей не хотелось доброты от чужих. За добро надо платить добром. За чужое добро потом приходится расплачиваться отступничеством от родных. Если бы не была к ней так добра Евфалия Николаевна, может быть, все было бы по-другому?..

Неужто все было бы по-другому? Неужто Настя злой и жестокий человек?

Похоже, мороз на улице усиливался: по оконному стеклу возле рамы протянулись тоненькие, почти невидимые нити будущих морозных узоров. Настя загрустила, подумав о том, какая бесконечная, долгая зима впереди. И такие же бесконечные, долгие зимние каникулы. Она вдруг отчетливо поняла, что не сможет выдержать этих, хоть и далеких еще, но все же неумолимо ожидающих ее городских каникул в городской квартире, где поселился новый отчим.

Вот-вот должен был кончиться первый урок второй смены. Значит, когда Настя придет домой, мать уже вернется с работы — сегодня она работает неполный день. И конечно, какой-то разговор об отчиме, о Настином отношении к нему у них должен состояться. Разговора этого все равно не избежать, как не избежать и сегодняшнего долгого домашнего вечера — вечера, в котором будет новый, чужой человек, уже считающий себя Настиным отцом.

Оглушительно прозвенел звонок над самой ее головой, и тут же в коридор из классов вылилась бурная ребячья толпа. Переждать это столпотворение здесь, в сторонке у окошка, не было никакой возможности. Ее задевали, толкали, кричали что-то над самым ухом, не обращая при этом ни малейшего внимания на нее, словно она была кадкой для пальмы или подоконником, о который можно облокотиться. Удивительно неорганизованной была эта школа! У них в интернате такого себе не позволили бы!

Вспомнив про Каменский интернат, Настя совсем загрустила, и ей еще больше не захотелось возвращаться домой.

Она вспомнила про репетицию драмкружка. Может быть, еще не кончилась?

Она заторопилась на третий этаж, с трудом лавируя между бурными потоками, и, еще не дойдя до лестничной площадки, поняла, что опоздала — через стеклянную дверь она увидела, что по лестнице с третьего этажа спускается положительный герой новогоднего спектакля Потанин-старший.

Его взгляд равнодушно скользнул сквозь стекло двери по Насте, не задержавшись на ней ни на секунду, и это Настю почему-то обидело больше, чем подножка Потанина-младшего.

Она неторопливо вышла на площадку и нарочно, чтобы не идти за ним по пятам в раздевалку, стала подниматься наверх. И здесь, на площадке третьего этажа, нос к носу столкнулась с Виолеттой.

Конечно же, она давно догадывалась, что Виолетта что-то напутала с Евфалией Николаевной. И все же именно теперь, после разговора с Тамарой Ивановной, ей стало грустно оттого, что пришлось убедиться в этом окончательно — Виолетта и в самом деле ничего об Евфалии Николаевне не знает, она ее с кем-то безнадежно спутала.

Однако грусть эта в тот же день была оттеснена другой какой-то теплой, светлой, не такой болезненной грустью…

В тот день Виолетта пригласила ее к себе, и вечером Настя, ничего не сказав дома ни матери, ни отчиму, пошла в гости.

Вечер был морозный, падали легкие снежинки, у которых пока еще не хватало сил укрыть землю, да они и не собирались этого делать. Зима словно хотела пока лишь разузнать, стоит ли приходить до весны.

Когда дверь квартиры ей открыл высокий красивый человек со светлыми глазами и серебряной сединой на висках, Настя догадалась сразу — отец Виолетты. Вот какой у нее отец…

А тот, даже не спросив, что ей надо и к кому она пришла, улыбнулся широко, словно ждал ее давно и вот дождался, распахнул перед ней дверь квартиры и сказал:

— Входи!

И так как Настя от смущения и неожиданности замешкалась, он взял ее руку в свою большую, крепкую ладонь и ввел через прихожую в уютную, ярко освещенную комнату, громко и торжественно объявив:

— А к нам гость! Смотрите, какой приятный гость!

— Это хороший гость! — радостно закричала Виолетта, бросаясь к ней навстречу. — Это же Настя! Мы с ней старые знакомые! Проходи, Настя!

Весь вечер в этой теплой и уютной комнате Настю не оставляла новая, светлая и добрая грусть. Ей было хорошо здесь, и она даже почувствовала себя виноватой оттого, что в этой чужой семье ей было так хорошо — ведь не родные же. И это даже несмотря на то, что мать Виолетты и ее старшая сестра встретили Настю не очень уж доброжелательно. Наверно, дело было в отце Виолетты, хотя вроде бы и он почти не обращал на Настю внимания, а просто сидел у телевизора. Но зато как хорошо встретил ее…

Если бы не этот мед, с которым Виолетта неожиданно предложила пить чай, она пробыла бы здесь до самого последнего вечернего часа, когда выключают телевизор.

— Спасибо! — сказала она. — Мне очень некогда! Мне еще уроки… Я домой.

Ей не хотелось, чтобы в этом доме был мед!

Виолетта и ее отец пошли Настю провожать, потому что хоть и не наступил тот последний вечерний час, все равно было уже поздно.

Легкие снежинки все кружились в воздухе, уже улегшись густым слоем на земле. Зима убедилась, что приходить можно, и Настю она страшила — чужая, незнакомая зима в этом совсем чужом ей городе, где падает чужой снег, в чужой школе, где Аллочка Запевалова, в чужом доме, где новый отчим, который сегодня уже на правах отца потребовал у нее дневник, потому что матери было скучно листать его.

Отец Виолетты шел позади них, довольно далеко, и можно было говорить с Виолеттой о чем угодно. Но говорить не о чем было — о глупой истории в Каменском интернате они, в сущности, уже поговорили, окончательно выяснив, что к Евфалии Николаевне Виолетта не имеет абсолютно никакого отношения.