Брайтнер уставился куда-то в пустоту: он перебирал в уме последние новости, поступившие с фронта.

– Однако шахматы не только своеобразное сражение, – снова заговорил он. – При помощи шахматных фигур можно давать характеристику людям. Возьмем, например, коня. – Он взял с шахматной доски фигуру и показал ее сыну. – Конь уникален тем, что он может при одном и том же ходе двигаться в разных направлениях. Конь – это фигура, которая может обойти вокруг тебя, может резко нарушить баланс, к которому ты уже вроде бы привык, может напасть на тебя с тыла. Он – участник сражения, который способен на непредвиденные действия, который может застать тебя врасплох, который не идет к цели по прямой, а предпочитает использовать извилистые пути.

Брайтнер поставил коня на доску и взял с нее другую фигуру.

– Прямая противоположность коню – ладья. Ладья – отважный участник битвы, полный силы и мужества, однако при этом, увы, весьма предсказуемый… Она движется напролом по прямой. К сожалению, она не умеет приспосабливаться, не может находить альтернативные решения. Короче говоря, гибкости в действиях ей явно не хватает.

Феликса, похоже, заинтересовали подобные рассуждения. Он взял с шахматной доски слона.

– А слон, папа? Слон ведь тоже движется по прямой.

Брайтнер улыбнулся.

– Не совсем так, Феликс. Движение слона и в самом деле похоже на движение ладьи. Однако слон движется отнюдь не по прямой, нет, – он движется наискось, то есть под углом. Он не может резко сворачивать в сторону, как что делает конь, но в то же время его движения полны коварства. Если ты зазеваешься, слон тут же внезапно нагрянет и покарает тебя за это. Благодаря своим движениям наискось он способен прорваться сквозь самую глухую защиту… чего никогда не сможет сделать ладья.

Феликс взвесил на руке черного слона, которого он взял с шахматной доски, и подозрительно на него посмотрел. Слон ему почему-то не нравился.

– А пешки, папа?

– Пешки – это пушечное мясо. Рядовые солдаты. Но и за ними следует присматривать. Они единственные фигуры, которые уничтожают противника не в том направлении, в котором движутся по шахматной доске: они движутся прямо вперед, а съедают фигуры противника по диагонали. Они немного похожи на солдата-пехотинца, который, если дать ему пулемет, может стать очень опасен.

Брайтнер выбрал еще одну фигуру.

– А еще есть королева.

– Она самая сильная, папа. Самая сильная из всех.

– Ты прав. Самая сильная и, стало быть, самая ценная. Именно поэтому ты не можешь позволить себе ее потерять. Ты ее должен беречь. Тебе не следует вовлекать ее в открытый бой. Королева вступает в схватку только тогда, когда это для нее безопасно. Или же когда нет другого выхода.

Мальчик с уважением посмотрел на последнюю шахматную фигуру.

– Остался только король, папа.

– Да, остался только король.

Брайтнер подхватил с доски короля и, поднеся его чуть ли не к самым глазам, стал внимательно рассматривать – как будто видел фигуру в первый раз.

– Король. Главная цель игры.

– Но сам он ни на что не способен, папа. Это странно, не так ли?

– Ты прав. Он перемещается за один ход только на одну клетку. Он такой немощный и беззащитный, что для его защиты пришлось придумать специальный ход – рокировку.

– А разве королю не следовало бы быть самым сильным из всех?

– А он и так самый сильный, Феликс. Король ведь это не только тот, кто участвует в сражении, чтобы командовать солдатами. Король играет гораздо большую роль. Он – идеал, за который все сражаются. Он – святой Грааль, высшая цель, истинный смысл любой войны. Он не человек и не обычная шахматная фигура, он нечто гораздо более важное. Он то, ради чего мы вступаем в сражение.

Брайтнер бросил взгляд через окно наружу – на погрузившийся в темноту лагерь, – словно бы ища там подтверждения только что произнесенным им словам. Однако единственное, что он увидел, – это прожекторы на караульных вышках. Переведя затем взгляд обратно на шахматную доску, он поставил короля на место.

– Ну ладно, – вздохнул он. – Думаю, мы можем начинать.

– Итак, что скажете? – не унимался Яцек.

– Делайте, что хотите. Меня это не касается, – сказал Отто.

– То есть как это? Почему тебя это не касается? – удивился капо.

«Красный треугольник», ничего ему не ответив, повернулся к остальным.

– Я имею слишком важное значение для того плана, который мы разработали. Я должен выжить. Не ради самого себя, а ради будущего, ради всех нас.

Стало очень тихо.

– Об этом мы, возможно, подумаем потом, – несколько секунд спустя сказал Берковиц. – Относительно тебя у нас имеется много сомнений, нам еще предстоит многое обсудить. Однако если принять в расчет все и вся, то у меня прямо сейчас возникает вопрос: а почему бы нам не выбрать Алексея? Мы все знаем, кто он. Нам всем приходилось терпеть от него побои.

– Ничего у вас не выйдет, – громко заявил Алексей. Достав из-под своей куртки нож, он выставил его вперед и оскалил зубы. – Первому, кто попытается ко мне подойти, я перережу глотку. Ко мне или к нему, – Алексей показал на Яцека, и на этот раз капо его урезонивать не стал.

Тут в разговор вмешался Элиас.

– А вот у меня нет никаких сомнений, – сказал он дрожащим голосом. – Я рассказал вам, что произошло с нами – со мной и с Мириам. Возможно, мой рассказ вам был неинтересен. Теперь давайте поговорим о лагере. Про то, что происходит в лагере, вы все прекрасно знаете. И вам прекрасно известно, что Моше ежедневно якшается с нацистами. Он не испытывает к ним ненависти – он проворачивает с ними какие-то делишки, заключает сделки. Вполне возможно, что объектом этих сделок являемся и мы. Я не знаю, каким образом он умудряется уносить из «Канады» всякую всячину – часы, драгоценности, граппу, [60]сигары… Он покупает себе столько хлеба и похлебки, сколько захочет. Он покупает даже маргарин! Я не удивлюсь, если эсэсовцы иногда позволяли ему заходить и в блок 29. Тебе нравятся польки, да, Моше?… Такой человек, как он, способен на все, и вы об этом знаете. Я ему не доверяю.

Моше покачал головой.

– Да, я проворачиваю кое-какие дела с немцами, это верно, – сказал он, глядя поочередно прямо в глаза каждому из смотрящих на него заключенных. – В Варшаве я был агентом по продаже недвижимости и поэтому привык общаться с самыми разными людьми. В моем ремесле мне пришлось научиться разбираться в людях: быстро улавливать, какого типа эти люди, чего они хотят, что им нравится и что не нравится. Иногда они и сами этого не знали, и мне надлежало уметь им подсказывать. Я обладал способностью представить все так, как будто я предлагаю им как раз то, чего они и сами хотели. Поэтому мне удавалось заключать очень выгодные сделки. И в этом нет ничего странного.

Моше медленно обошел вокруг стола.

– Немцы хорошо умеют воевать, а вот с коммерцией они справляются похуже, – продолжал он. – Коммерческими сделками умеют успешно заниматься такие, как я, и такие, как он, – Моше показал на Берковица. – Даже здесь, в концлагере, я ежедневно заключаю различные сделки. Однако этими своими действиями я пытаюсь достичь того же самого, чего пытаетесь достичь и все вы, – я пытаюсь остаться в живых.

Он дошел до того места, с которого начал обходить стол, и остановился.

– Что в этом плохого? Может, я должен не вступать с врагом вообще ни в какие контакты? Я должен предпочесть смерть, чтобы сохранить – как это называется? – свое достоинство?…

Никто ему ничего не ответил.

– Может, вы думаете, что если бы я не проворачивал никаких дел с нацистами – чтобы раздобыть хлеба, хорошей похлебки или сигарет, – то русские уже нагрянули бы сюда и нас бы освободили? Вы думаете, что если бы я не таскал различные ценные предметы из «Канады», то Берлин бы уже нал? И, по-вашему, я не был бы уже мертв?… Меня уже давно запихнули бы в газовую камеру, а затем сожгли бы труп в крематории. Ну и что с того, что местные эсэсовцы присвоили благодаря мне несколько золотых часов?…