Самое любопытное, что миссис Квест, чья воля на протяжении многих лет была направлена на то, чтобы заставить Марту хоть чем-то выделиться, – эта самая миссис Квест легко примирилась с болезнью дочери и даже настаивала на том, что зрение у Марты ослабело, когда Марта пыталась уверить ее в обратном. Как только миссис Квест прибыла в город и взяла все в свои руки, Марту словно подхватила некая сила и понесла в совершенно непредвиденном направлении – если вообще можно говорить о каком-либо предвидении применительно к чему-то необычайно путаному и противоречивому. В результате Марта вернулась на ферму – «чтобы дать отдых глазам», как объясняла соседям миссис Квест, почему-то гордившаяся тем, что так смущало Марту.

И вот Марта оказалась дома, «чтобы дать отдых глазам», но читала ничуть не меньше, чем всегда. Забавно было послушать, какие разговоры вызывало между матерью и дочерью столь неразумное поведение. Миссис Квест не говорила: «Ведь у тебя переутомлены глаза, зачем же ты читаешь?» – нет, она заявляла: «Ты это делаешь нарочно, чтобы расстроить меня!» Или: «Почему ты непременно должна читать такие книги?» Или: «Ты ставишь под угрозу все свое будущее и не желаешь считаться с моими советами». Марта хранила упорное насмешливое молчание и продолжала читать.

И вот в шестнадцать лет Марта ничем не занималась, безумно скучала и иногда втайне дивилась тому (впрочем, эта мысль приходила ей в голову лишь на миг и тут же исчезала), что она решила не сдавать экзаменов, которые ей было бы так легко выдержать. Ведь она была на голову выше своего класса и ей не пришлось бы даже особенно готовиться. Но поскольку разобраться в этом ей было трудно, она гнала эти мысли прочь. А все-таки – почему она обрекла себя на жизнь в этой глуши, откуда ей так не терпелось выбраться? Свидетельство об окончании школы было простейшим пропуском во внешний мир. А вот без него выбраться отсюда так трудно, что ее даже по ночам преследовали кошмары: ей снилось, будто она привязана за руки и за ноги к колесу паровоза, или будто по пояс увязла в зыбучих песках и никак не может оттуда вырваться, или взбирается по лестнице, которая движется вниз под ее ногами. У Марты было такое ощущение, точно ее кто-то околдовал.

Потом миссис Квест начала поговаривать о том, что вот Марни только что получила свидетельство об окончании школы, – и тон у нее был пренеприятный, точно она хотела сказать: «Если уж Марни смогла выдержать экзамены, то почему же ты не можешь?»

Марте не хотелось встречаться с Марни, и избегать этих встреч ей было нетрудно, ибо ван Ренсберги и Квесты за последнее время стали все больше отходить друг от друга. Причиной была не только внезапная перемена в отношениях – так бывает порой между соседями, – а нечто более основательное. Мистер ван Ренсберг становился все более ярым националистом, и миссис ван Ренсберг, встречая миссис Квест на станции, смотрела на нее теперь каким-то виноватым взглядом. Мало-помалу, в силу вполне естественной реакции, Квесты, говоря о ван Ренсбергах, стали называть их «эти проклятые африкандеры», хотя обе семьи дружили много лет, не думая о том, что они принадлежат к разным национальностям.

Марте не хотелось размышлять обо всем этом. Она была всецело занята собой и находилась в состоянии, близком к тяжелой депрессии. Впоследствии она вспоминала об этой поре как о худшем периоде своей жизни. Ей все время казалось, будто ее куда-то тащат, критикуют, расценивают, и это ее пугало. Она не понимала, почему поступает вопреки своей воле, своему разуму, вопреки всему, во что она верит. Ей казалось, что тело и мозг ее оцепенели.

Она была бессильна. Ее окружали поля их фермы, напоминавшие любимую страну, отказывавшую ей в правах гражданства. Она повторяла про себя знакомые с детства названия, точно магические формулы, потерявшие свою силу: Двадцать акров, Большая табачная земля, Поле на гребне, Сто акров, Клочок кафра, Заросли у изгороди, Участок под тыквой, – они казались ей сейчас просто обычными словами. Гуляя по Двадцати акрам, обсаженным с трех сторон рощицей из эвкалиптов (напоминавших об увлечении мистера Квеста лесонасаждениями), по этому клочку земли на склоне холма, розовому с желтым, усыпанному осколками кварца и белыми камешками, Марта с раздражением спрашивала себя: «Почему Двадцать акров? Ведь тут всего каких-нибудь двенадцать! Почему Сто акров, если их всего семьдесят шесть? Почему ее семейство так любит давать пышные названия самым обычным, даже захудалым вещам?» Дело в том, что сейчас в ее глазах все как-то измельчало, съежилось, словно село после стирки. Дом тоже представал перед ней в каком-то неприглядном виде. Он казался ей не только жалким, но просто отвратительным. Все разрушалось, подгнивало, провисало.

А еще хуже, гораздо хуже было то, что Марта наблюдала за своим отцом с чувством, близким к ужасу, ибо он начинал казаться ей человеком, погруженным в роковую летаргию. У него был такой вид, точно он наполовину спит или грезит. Правда, он уже не молод, говорила она себе, но еще и не стар: он как раз достиг того среднего возраста, когда люди довольно долго не меняются. Однако это отсутствие изменений было вызвано не тем, что какие-то силы в нем противились разрушению, а чем-то совсем иным. Чем же? Он поздно вставал по утрам, с мечтательным видом сидел за завтраком, а затем отправлялся в спальню, чтобы напичкать себя лекарствами от действительной болезни и от множества воображаемых; он рано возвращался с полей домой ко второму завтраку, после него спал – и с каждым днем все дольше, – а потом неподвижно сидел в раскладном стуле, дожидаясь заката. После этого – ужин, очень легкий, чтобы не повредить здоровью, и затем – поскорее в постель. Спать, спать – дом был пропитан сном; и шепот миссис Квест походил на заклинания ведьмы: «Ты, должно быть, устала, дорогая. Не переутомляйся, дорогой». Девушке чудилось, что ею овладевает кошмар, точно она стала такой же, как ее отец, и в самом деле она чувствовала утомление и ей с большим трудом удавалось стряхнуть с себя эту одурь.

– Я не желаю быть усталой, – сердито бросала она матери, – нечего принуждать меня быть усталой.

Нелепые слова, но еще нелепее, что миссис Квест даже и не пыталась возражать. Лицо ее принимало терпеливое и скорбное выражение – лицо Вечной матери, держащей в своих руках этих близнецов – сон и смерть, сладкий и смертельный яд забвения. Такой представляла себе свою мать Марта – похожей на видение кошмара, который не выпускал ее из своих когтей.

Но порой препирательства между матерью и дочерью принимали более осмысленный характер.

– Ты ужасно несправедлива к отцу, – жалобно упрекала ее миссис Квест. – Он ведь болен, очень болен.

– Я знаю, что он болен, – с несчастным видом говорила Марта, чувствуя себя преступницей. Но тут же она заставляла себя добавить: – А посмотри на мистера Блэнка. Он ведь тоже болен, как и папа, но он… он совсем другой.

У мистера Блэнка, жившего в той же местности, была та же болезнь, что и у мистера Квеста, и даже в гораздо более серьезной форме; тем не менее он был подвижен и деятелен и вел себя так, точно необходимость глотать раз в день вытяжку из желез – такое же пустяковое дело, как чистить зубы или, скажем, есть на завтрак только фрукты. А вот мистер Квест всецело подчинил свою жизнь ритуалу болезни; он ни о чем другом не говорил – только про болезнь и про войну, про войну и про болезнь. Точно в его мозгу было проложено два параллельных канала. И когда мысли его отключались от одного предмета, они неизбежно переключались на другой, как автоматические стрелки на железной дороге.

Марте казалось даже, будто отец доволен тем, что ван Ренсберги больше у них не бывают, – ведь мистер ван Ренсберг всегда говорил о ферме, тогда как мистер Макдугал, занявший теперь его место, любил вспоминать об окопах.

Когда Марта молча, с насмешливой улыбкой проходила по веранде, она частенько видела отца, который сидел в уголке, как философ-созерцатель откинувшись на спинку раскладного кресла, и говорил: «Мы шли на разведку по ничейной земле. Нас было шестеро. Вдруг в воздух взвилась ракета, и при свете ее мы увидели, что находимся всего в каких-нибудь трех шагах от окопов, где засели боши. И вот…»