- Я не предвижу в этом затруднений, и вот чем можно устранить их отвечал я, принимаясь за письмо.
- “К кому оно будет?” спросила артистка.
- К императрице.
И я написал следующее:
“Умоляю ваше величество соизволить принять на вид, что, пребывая здесь в бездействии, я могу забыть мое ремесло актрисы и тем легче, что я не закончила еще изучения его. Великодушие, коим я ныне пользуюсь от вашего величества, может, следовательно, сопровождаться для меня более вредом, нежели пользой. Посему я была бы преисполнена глубочайшею признательностью за милостивое разрешение на скорейший выезд мой отсюда”.
- “И вы хотите, чтоб я подписала это?”
- Почему же бы вам не подписать?
- “Но, ведь, могут подумать, что я отказываюсь от путевых денег, да притом здесь нет ни полслова о паспорте”.
- Пусть я прослыву за глупейшего из смертных, если вы не получите, сверх суммы на дорожные расходы, ваше годовое жалованье не в зачет выданных вам денег.
- “Я не столь требовательна; это значило бы домогаться слишком многого”.
- Нет; сама императрица все поймет и сделает. О, я знаю ее! - “Вы человек тонкий и в этом мне с вами не тягаться. Пусть будет по вашему: перепишу письмо”.
...Прежде, чем Вальвилль рассказала мне историю своего прибытия сюда, я угадал, в чем дело. В Россию посоветовал ей ехать Клерваль (известный парижский артист). Имее поручение набрать комическую труппу для петербургского театра, он уверил молодую особу, что она рождена быть комическою актрисой и успеть непременно составить себе блестящую карьеру на берегах Невы. Приятным предсказаниям всегда верится легко, и вот она принимает вызов и вступает в ангажемент: решение, слишком смелое для молодой особы, которая от-роду не появлялась на сцене. Падение было более чем вероятно, и оно осуществилось на деле.
...Вальвилль выждала императрицу, когда она шла в часовню, и подала ей свою просьбу. Императрица прочитала бумагу на ходу, не останавливаясь, а потом сделала просительнице знак, чтобы она погодила. Через несколько минут просительнице возвратили бумагу с надписью на имя статс-секретаря Елагина. В этой надписи содержалось повеление - выдать актрисе годовое ее жалование, сто червонцев на проезд и паспорт. Все это она могла получить через две недели, потому что русская полиция выправляет иностранцам паспорты не прежде, как спустя пятнадцать дней после подачи о том просьбы.
...На другой день, по приезде в Варшаву, я отправился развозить рекомендательные письма, которыми запасся в Петербурге, и начал с князя Адама Чapтоpижского. Я застал его в кабинете, в обществе человек сорока. Прочитав поданное мною письмо, он отозвался с похвалою о том лице, от кого я имел эту рекомендацию, и пригласил меня на ужин. Приняв приглашение, я покаместь поехал к польскому посланнику при французском дворе, графу Сулковскому (Sulkowski), человеку обширных познаний, дипломату-энтузиасту, голова которого была набита проэктами в роде аббата де-Сен-Пьера. Он показал, что очень рад меня видеть и, имея, по его словам, многое мне сообщить, оставил меня обедать с ним вдвоем. Я провел четыре убийственных часа за его столом, где я играл роль не столько собеседника, сколько ученика, выдерживающего экзамен. Граф Сулковский говорил со мною обо всем, исключая того, о чем я мог с ним говорить. Его сильная или, лучше скажу, слабая сторона была политика; он решительно подавил меня своим неоспоримым превосходством в этом предмете.
Потом я поспешил к князю Адаму, чтобы скорее забыть диковинные порождения дипломатической премудрости. Там я нашел многочисленное общество: генералов, епископов, министров, виленского воеводу и, наконец, короля (Станислава Понятовского), которому князь меня представил. Его величество много расспрашивал меня об императрице Екатерине и знатнейших особах ее двора. Я был столько счастлив, что имел возможность сообщить ему подробности, которые, казалось, представляли для него живой интерес. За ужином я сидел по правую руку, монарха и он не переставал обращаться ко мне. Из собеседников мы только двое ничего не ели.
Король польский был росту небольшого, но хорошо сложен; его лицо было исполнено выразительности; он изъяснялся очень свободно и легко, речь его сверкала остроумием и любезностью... В обществе он всегда был в хорошем расположении духа... Он выказывал себя большим знатоком классической литературы и действительно имел в ней сведения, более обширные, чем кто-либо другой в его положении. Однажды, когда он заговорил о многих римских поэтах и прозаиках, я вытаращил глаза от удивления, слыша, как он сыплет цитатами из многих рукописных схоластических сочинений, манускриптов, неизвестных публике, а если и существовавших, то лишь по соизволeнию его величества (qui peutetre nexistaient que par le plaisir de Sa Maj-este)... Когда речь коснулась произведений Горация, я сказал, что, льстя Августу, он заставил этого государя обессмертить себя покровительством писателям, почему и самое имя Августа так популярно между венценосцами, что они присвоивают его себе, отказываясь от собственного.
Король польский (принявший имя Августа при своем восшествии на престол) сделался весьма серьезен при высказанном мною замечании и потом спросил меня: кто же были эти венценосцы, пожертвовавшие собственным именем имени Августа?
- Первый из них, отвечал я, был король шведский, называвшийся Густавом.
- “Какое же соотношение видно между Густавом и Августом?”
- Одно из этих имен есть анаграмма другого.
- “А где нашли вы такое указание?”
- В одном манускрипте, в Вольфенбюттеле.
Тут король расхохотался, вспомнив, что он сам делал ссылки на рукописные источники. Он спросил меня, не знаю-ли я какого-нибудь изречения из Горация, в котором сатира была бы прикрыта тонкой и деликатной оболочкой, и я отвечал: “Coram rege sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent”.
- “Правда”, молвил король с улыбкой, и m-me Шмидт (хозяйка дома) просила епископа Красинского объяснить ей это место. Тот перевел так: “Умалчивающий о своей бедности перед царем получает более, нежели просящий”.
Добрая женщина заметила, что тут она не видит ничего сатирического. Я же не проронил ни слова, боясь, что сказал слишком много. Король переменил предмет беседы и заговорил об Apiocte...
Спустя несколько дней, я встретился с его величеством, и он, подавая целовать свою руку, вложил неприметно в мою - маленький сверток, пособивший мне расплатиться с моими долгами: в свертке было двести червонцев.
С того времени я не пропускал ни разу бывать при утреннем приеме короля (au lever du roi), когда ему убирали волоса, при чем мы разговаривали о всевозможных, кажется, предметах... По-итальянски он понимал хорошо, но говорить не мог.
Всякий раз, когда я вспоминаю этого прекрасного государя и его качества, столь достойные уважения, не могу постигнуть, как мог он впасть в такие важные ошибки, из которых наименьшая заключается не в том, что он пережил свое отечество....
