_____

Прага

Апрель года 1610

Георгу Фуггеру, легату императорскому

в Венеции

Дабы долгое мое молчание не показалось Вам знаком согласия со всем, что имели Вы сказать в последнем письме Вашем, а мнение Ваше вдобавок особенно весомо, коль скоро Галилей состоит в посольстве Веницейской Республики, я счел благоразумным прервать мои занятия и тотчас к Вам писать. Поверьте, милостивый государь, я глубоко тронут Вашими рассуждениями по части притязаний на первенство моих и падуанца. Однако ж я не бегу с ним взапуски и не нуждаюсь в кликах одобрения своих приверженцев. Вы, конечно, правы в том, что при своих открытиях нуждается он в одобрении императорского математика, и только оттого ко мне прибегнул. Но отчего бы нет? Тому лет десять, когда еще я не был знаменит, а Mysteriumтолько вышла из печати, напротив, я к немуприбегнул. Правда, он тогда не очень ради меня усердствовал. Быть может, был слишком поглощен собственной работой, быть может, моя маленькая книжица ему не слишком приглянулась. Да, знаю, он слывет надменным и неблагодарным. Что из того? Наука, сударь, с дипломатией несходна, движима не поклонами, ужимками и ловкой лестью. В моем обычае всегда было хвалить то, в чем кто-то преуспел. И никогда не стану я бранить чужого труда из зависти, никогда не принижу чужого знания оттого, что сам им не обладаю. Впрочем, я и себя не забываю, коли случится больше в чем-то отличиться, раньше что-нибудь открыть. Разумеется, я многого ждал от Галилея, когда моя Astronomia novaвышла в свет, однако то обстоятельство, что ничего я не дождался, вовсе мне теперь не помешает схватиться за перо, вооружая падуанца против мрачных зоилов всего нового, которые считают немыслимым то, что им неизвестно, и полагают грехом ужасным то, что выходит за привычные рамки Аристотелевой философии. Отнюдь не имея намерения повыщипать из него перышки,как выразились Вы, я лишь признаю то, что того достойно, и подвергну сомнению то, что сомнительно.

Никто, Ваше Сиятельство, не должен быть обманут краткостью и видимою простотой маленькой книжки Галилея. Sidereus nuncios [31]воистину важный и прекрасный труд, как показывает даже и беглый взгляд на его страницы. Разумеется, не все здесь так ново, как он уверяет, — даже император успел наставить на Луну подзорную трубу! И кое-кто уже предполагал, без всяких доказательств, правда, что Млечный Путь при ближайшем рассмотрении распадется на несчетные, собранные гроздьями звезды. Даже и самим существованием спутников (ибо, полагаю, не что иное собою представляют эти его четыре новые планеты) никого не удивишь, ведь коли Луна вертится вокруг Земли, отчего другим планетам своих спутников нельзя иметь? Но одно дело рассуждать о существовании несчетных невидимых светил, и совсем иное — определить их положение на карте; одно дело пусто пялиться сквозь оптическое стекло на Луну, и совсем иное — объявить, что состав ее вовсе не quinta essential [32]схоластов, а тот же почти, что и состав нашей Земли. Коперник не первый утверждал, что Солнце сидит в центре мирозданья, но он первый построил вокруг этого понятия систему, которая терпит поверку математикой, тем положив конец веку Птолемея. Подобно же и Галилей в своей книжице ясно и уверенно (и с тем спокойствием, какому, уныло признаюсь, мне б не мешало поучиться!) установил картину мира, которая поборникам Аристотелевым нанесет такой удар в брюхо, что им долго потом не разогнуться.

О Siderius nunciusтолько и толков при дворе, как, полагаю, и повсюду. (Если б моя Astronomia novaпривлекла такое внимание!) Император любезно дал мне полистать свой экземпляр, но, впрочем, мне пришлось терпеть, покуда тому назад неделю сам Галилей не прислал мне книгу, вместе с просьбой о моем суждении, каковое, полагаю, намерен он предать печати. Посланный должен воротиться в Италию к девятнадцатому, следственно, у меня всего четыре дня осталось на ответ. А потому придется мне на этом кончить, в надежде, что Вы простите мою поспешность — да, и не истолкуете превратно замечаний моих касательно до милых Ваших усилий ободрить меня и поддержать. В вопросах науки, видите ли, важен не самый индивид, но труд его. Мне неприятен Галилей, но я им не могу не восхищаться.

Кстати, не случилось ли Вам недавно, будучи в Риме, видеть или хоть услышать стороной о карлике Тихо Браге и спутнике его по прозванью Феликс? Если что знаете, известите меня, сделайте милость.

_____

Aedes Cramerianis

Прага

Март года 1611

Доктору Иоганнесу Бренгеру,

в Кауфбойрен

Все мрачится, и мы опасаемся худшего. На маленький мирок нашего дома обрушилась великая трагедия, которую, в смятенье горя, невольно связываем мы со страшными бедствиями большего мира. Господь, я думаю, порой устает от нас, и дьявол пользуется случаем и, ополчась на нас со всею злобой и коварством, сеет опустошение повсюду. Как далеки теперь, мой милый доктор, мне кажутся те дни, когда мы с радостью, в самозабвенье толковали о новорожденной науке нашей оптике! Благодарю Вас за последнее письмо Ваше, но, боюсь, я теперь не в силах вникнуть в те интересные вопросы, какие Вы мне ставите. Нет сил работать. К тому же много времени отнимают дела двора. Чудачества императора день ото дня все более становятся похожи на чистое безумие. Он заточился во дворце, прячась от взоров собратьев своих людей, которых ненавидит, а царство его рушится. Уже брат Матвей отнял у него Австрию, Венгрию и Моравию и готовится оттяпать остальное. Все лето и начало осени здесь в Праге заседал совет князей, требовавший от братьев примирения. Рудольф, однако, несмотря на свои капризы и причуды, выказывает железное упрямство. Желая обуздать Матвея и князей, а может быть, и отмести религиозные свободы, вырванные у него в «Грамоте величества» представителями лютеранскими, [33]он стакнулся с родней своим Леопольдом, епископом Пассауским, и братом вредоносного эрцгерцога Фердинанда Штирийского, старого моего врага. Леопольд, разумеется, такой же мерзавец и предатель, как вся семейка, обратил армию против нас и захватил часть города. Богемские войска против него взбунтовались, и с обеих сторон нет конца жестокости. Матвей, говорят, теперь на пути сюда с австрийской армией, по зову этих представителей и — самого Рудольфа! Исход может быть только один — император лишится трона, и я уж начинаю себе приглядывать новое прибежище. Люди влиятельные меня побуждают ехать в Линц. Я же, со своей стороны, невольно стремлюсь душой в мою родную Швабию. Я уже послал прошение герцогу Вюртембергскому, некогда моему патрону, но мало возлагаю на него надежды. Больно думать, что тебя не ждут в твоем отечестве! Еще мне прочат старое место Галилея в Падуе, ибо тот перебрался в Рим. Предложил меня сам Галилей. Комичность сего положенья от меня не ускользнула. Мысль об Италии ничуть меня не тешит. Следственно, мне, надо думать, остается Линц. В узком и захолустном городке, там есть, однако, кое-кто из знакомых и даже близкий друг. Жена моя рада оставить Прагу, которая всегда ей была не по душе, и вернуться в свою родную Австрию. Она была очень больна, ее мучили горячка и падучая. Недуги эти перенесла она со стойкостью, и вполне бы оправилась, не заразись трое наших детей оспой. Старшая и самый младший выжили, но Фридрих, наш любимый сын, наш мальчик умер. Он был шести лет. Он трудно умирал. Прелестное дитя, гиацинт на утренней заре первых дней весны, наша надежда, наша радость. Признаюсь, доктор, порой я перестаю понимать пути Господни. Мальчик лежал еще на смертном одре, а мы уж слышали в городе шум битвы. Как передать Вам мои чувства? С таким горем, как это, ничто на свете не сравнится. Я должен кончить.