Капризная планета вдруг сдалась, преподнесла ему подарок. С пугающей какой-то легкостью он опроверг расчеты Коперника по части колебаний, с помощью данных Браге доказав, что орбита Марса пересекает солнечную всегда под одним и тем же углом к земной орбите. Были и другие, менее ценные победы. При каждом подступе, однако, он снова с изумленьем натыкался на видимые измененья орбитальной скорости. Растерянный, он обращался за советом к прошлому. Птолемей спасал принцип равной скорости посредством punctum aequans,некой точки на диаметре орбиты с которой эта скорость кажется одинаковой воображаемому зрителю (как было весело его воображать: заскорузлый старикашка, с медным треугольником в руке, со слезящимися глазами, уютно коснеющий в самообмане). Коперник, потрясенный ловким трюком Птолемея, пресловутую точку на диаметре отринул как кощунственную неуклюжесть, однако, тщась ее заменить, не нашел ничего лучшего, чем комбинация из пяти равных эпициклических движений, наложенных одно на другое. И все же то был умный, изысканный маневр, притом прелестно спасавший принцип. Но неужто его предшественники, поражался Кеплер, все это принимали за чистую монету? Вопрос его томил. Или благородство врожденное, какого самому ему не дано, ставит человека выше опытного знанья? И эта его погоня за формами физической природы есть лишь плебейство непоправимое, не более того?
Как-то субботним вечером в кабачке Клейнсайта он встретил Йеппе с итальянцем. Те подцепили где-то двух дворцовых слуг, одноглазого громадного серба и низенького, вертлявенького парня из Вюртемберга, который уверял, что воевал в венгерскую кампанию вместе с Кеплеровым братом. Звали его Крамп. Серб порылся у себя в гульфике, откопал флорин, заказал шнапса на всех. Скрипка запиликала, три шлюхи загнусавили похабно, пустились в пляс. Крамп на них покосился, сплюнул: «Заразные все, знаю я их». Зато серб таял, масляно оглядывал скачущих баб единственным зеленым глазом, стучал кулаком об стол в такт джиге. Тут и Кеплер заказал шнапс на всех.
— Эге! — хмыкнул Йеппе. — Господин математик нынче разгулялся. Никак хозяин жалованье выплатил?
— Вроде того, — ответил Кеплер и вдруг себя почувствовал весельчаком, повесой.
Сели за картишки, снова пили. Итальянец был в черном бархатном камзоле, в мягкой шляпе. Кеплер его застукал на том, что тот сунул в рукав валета. Выиграл, ясное дело, осклабился, глядя на Кеплера, потом потребовал джигу, встал, вместе с шлюхами пустился в пляс. От их скачков бросало в дрожь свечное пламя. «Веселый малый!» — приговаривал Йеппе, а Кеплер кивал, осоловело ухмыляясь. Танец стал общей свалкой, как-то вдруг всех выкатило под звезды. Одна шлюха повалилась навзничь, дрыгая толстыми ногами. Кеплер, привалясь к стене, смотрел, как похотливый танец кружит в луже света, льющегося из окна кабака, и вдруг — ниоткуда, отовсюду сразу, от скрипки, от дрожания свечей, от топота, круженья, из пьяного глаза итальянца — пришел к нему обрывок мысли. Ложно. Что — ложно? Да тот принцип. Одна шлюха его облапила. Да-да, вот оно, вот! Принцип равной скорости — он ложен. Ему это показалось забавно, отвернувшись, он рассеянно склонился над канавой, и — сразу спало с души. Крамп тронул его за плечо: «Слышь, друг, если колечко к горлу подопрет, ты его не выблевывай, оно из задницы пожаловало». Где-то за спиной смеялся итальянец. Ложный, ох, Господи, ложный принцип, да!
Пошли в другой кабак, еще, еще. Серб по дороге потерялся, Феликс с карликом, со шлюхами, кружась, исчезли в темноте, Крамп с астрономом одни взбирались на Градчаны, орали, распевали слезные песни о Вюртемберге, родимой стороне. На рассвете уклончивая улица наконец объявилась, а дальше Кеплер — скачущая шлюха засела в голове — шепча, квохча, пытался придать тяжелому каменному телу Барбары редкостную позу, а для чего, и сам не помнил похмельным, жутким утром, хотя кое-что и намекало на провальный опыт: изгиб широкого бедра, терпкая вонь мочи из глиняного сосуда под кроватью. Барбара потом неделю с ним не разговаривала.
Попозже, когда рассеялись пары мертвецкой, он, как собиратель без гроша любуется ворованным сокровищем, стал так и сяк рассматривать открывшееся: принцип равной орбитальной скорости есть ложный догмат. И это — да-да, единственный и очевидный ключ к загадке Марса, которую тот тысячелетьями таил от величайших астрономов. Но почему, за что, за что ему такое благовестие? Какой же ангел, с небес низринувшись, нашептал все это ему в ухо? И странно! Часть ума трудилась в тишине и в тайне, покуда сам он надирался, плясал, вожделел заразных шлюх. Непривычное смирение овладело им. Надо исправиться, да, теперь он будет разговаривать с Барбарой, выслушивать ее нытье, он будет кроток с датчанином, молиться с утра и на ночь, по крайней мере до поры, пока не хлынут новые загадки.
Те не заставили себя долго ждать. Из-за отмены этой равной скорости все вдруг обрушилось, и надо было все начинать сначала. Он не унывал. Что ж, наконец появилась работа, вполне достойная его. Там, где прежде, в Mysterium,были сплошные отвлеченности, теперь объявилась сама действительность. Тут были точные наблюдения над видимой планетой, соотношенья, закрепленные во времени и пространстве. Свершилось! Да, не случайно достался ему Марс. Кристиан Лонгберг, завистливый дурак, вцепился в свою лунную орбиту; Кеплер смеялся, и здесь провидя трепет крыл ангельских, воздетый перст. Теперь-то он удостоверился, что Марс прячет ключ от тайны мирозданья. Сам же Кеплер, будто простертый в тугом, блестящем воздухе, — плыл по небу. И семь месяцев превратились в семнадцать.
Браге уверял, что он спятил: равная скорость — неопровержимый принцип. А дальше он станет уверять, будто планеты не движутся по правильным кругам! Кеплер только плечами пожимал. Собственные же наблюдения датчанина показывают, что этот принцип ложен. Нет, нет, нет — Тихо Браге тряс большой плешивою башкой, — тут должно быть какое-то иное объясненье. Кеплер недоумевал. Зачем искать иного ответа, когда уж найден верный? Какой-то страж, блюститель, засев в уголке ума с пером и с аспидной доской, с испорченой печенкой, препятствовал дальнейшим рассужденьям. Браге был разочарован; как ни мало он возлагал надежд на то, что полоумный шваб решит для него загадку Марса, — лопнули и те. Кеплер не отставал, погодите, смотрите же — ах, где мой циркуль, куда я циркуль подевал? — все же почти готово! Даже допустив разную скорость, для исчисления орбиты требуется всего лишь исчислить радиус круга, определить его направление относительно определенных звезд оси, связывающей афелий с перигелием, положение на этой оси Солнца, центр орбиты и — ладно, пусть еще punctum aequans,он и его согласен сохранить ради своих расчетов. Разумеется, все это может быть достигнуто посредством попыток и ошибок, но… но погодите! Но дальше Тихо слушать не желал.
Семьдесят раз он приступал. В конце концов, из девяти сотен убористо исписанных страниц с расчетами остался ряд величин, позволявших, с ошибкой всего лишь в две угловые минуты, определить положение Марса в согласии с ученьем Тихо. Он выкарабкался из роковой трясины и о своем успехе раструбил всем, кто соглашался слушать. Он написал в Данию, требуя от Лонгберга возвращенья долга. Горячка, которую посулами, молитвами, держал в узде, теперь им завладела, как обезумевший любовник. Когда она утихла, он вернулся к своим расчетам для окончательной проверки. Игра всего лишь, так, чепуха, да что — гульба такая, по случаю победы. Выбрал всего несколько других наблюдений, приложил к своей модели. И — не сошлось! Уж он и так и сяк, но все оставалась эта проклятая ошибка в восемь минут. Он встал от стола, поплелся прочь, раздумывая о кинжалах, о чаше с ядом, о том, как броситься в пустой простор с высоких стен Градчан. И все же — в тайнике души сумасшедшее счастье дрожало при мысли, что со всем, что сделал, он покончит и все начнет сызнова. Так ликует фанатик в келье, сжимая хлыст в руке. И семнадцать месяцев сделались семью годами, прежде чем дело было сделано.
