Первым делом теща вывернула все из шкафов, разложила в гостиной гладильную доску и стала все заново переглаживать. Хозяин устроился в любимом кресле у нее за спиной и исподтишка наблюдал.

– Тридцать три года человеку, – говорила теща, – а рубашки гладить так и не научилась. Вот, посмотри, – она развернулась к хозяину и продемонстрировала воротничок мужской полосатой рубахи. – Разве так гладят? И в кого она у меня такая криворукая? Известно в кого – в папочку своего, чтоб его черти драли, царство ему небесное! А юбки?! И ведь наденет жеваное и так к детям пойдет! Тоже учителя!

– Мя, – сказал хозяин, приподнявшись, и стал перебирать лапами по изодранной обивке – теще показалось, что в знак согласия.

– Даже кот – и тот понимает! – вздохнула теща и раздраженно провела утюгом по воротничку, разгоняя единственную складочку с изнанки.

Хозяин спрыгнул с кресла, подошел к теще и потерся об ноги.

– Ты ж мой хороший! – теща нагнулась и потрепала хозяина за ухом.

И хозяин повторил:

– Мя! Мя!

С тех пор зажили. Теща съездила за халатом и зубной щеткой, и зажили.

Давно уже не встречала она такого внимательного и согласного слушателя, как Тимофей. Он ходил за ней хвостиком и внимал, никогда не перебивая. А она все говорила и говорила – выговаривала горькую обиду на дочь и зятя, но обида, будучи озвученной, почему-то не отпускала, а росла, и уже заполнила собою всю квартиру, вместе даже с застекленным балкончиком. Подсознательно теща приписывала хозяину собственные чувства – подмена вполне объяснимая с точки зрения психологии – и уж как его жалела, как жалела!

Теща любила поесть, и хозяин вместе с нею стал трапезничать по десяти раз на дню. Была тут и вареная рыбка, и паровые котлетки, и постная куриная грудка, запеченная в сухарях, и полупроцентное подогретое молочко. Теща потчевала кота и приговаривала: «Ты ж мой бедный!», или «Несчастные мы с тобою старики!», или еще что-нибудь столь же ласковое и жалкое; она покорно вставала в пять утра по первому звуку, сама мучаясь возрастной бессонницей, – вот и нагулял хозяин жиру, так что в кресло его к концу совместного проживания приходилось подсаживать. Днем они обязательно ложились подремать. Теща обычно укладывалась на Дарькиной кушетке, прикрывшись коротеньким байковым одеяльцем, из которого внучка давно выросла. Его малые размеры заставляли ютиться и поджимать ноги, отчего чувство сиротства и заброшенности делалось особенно сладким, а хозяин устраивался тут же под боком и сыто тарахтел, когда она нежно почесывала его под шейкой.

– Что за люди? Телевизора – и то у них нет! – жаловалась теща.

– Мр-р-р, – соглашался хозяин.

С тем и засыпали до ужина, вполне довольные друг другом.

И вот хозяин стоял в коридоре, холеный и вальяжный, и нагло зевал Кате и Сергею в лицо. Даже Дарька не кинулась брать его на руки и уважительно стояла в сторонке, не смея беспокоить столь респектабельного господина.

Сергей говорил, что на тещиных харчах хозяин «нюх потерял». Всего три недели – и он уже не помнил, как это неприятно, когда мимо морды проносится тапок сорок пятого размера. «Русская голубая» теперь отчетливо ощущалась в ленивой пластике, в гладкой серой шерсти с искрой, отодвинув на задний план безвестного барсика, который к ней примешался. Хозяин даже ходил по-другому – не пробирался вдоль плинтуса, прижав уши и осматриваясь, а царственно шествовал посреди, и те, кто попадались на пути его следования, невольно уступали дорогу. Зад его еще сильнее провис, но теперь это выглядело скорее следствием сытости и лени, нежели старости и болезни. Он больше не боролся – он требовал то, что причиталось ему по праву владения, – и Сергей приходил в бешенство, а Катя сразу сдалась и уступила. У нее уже не было сил воевать.

За считаные дни от заряда бодрости, привезенного с юга, не осталось ничего. Жизнь сделала полный оборот и пошла по второму кругу. Они оказались в той же точке, с которой начали год назад. Даже не так – потому что оба ощущали, что находятся от цели дальше, чем когда бы то ни было. Не осталось ни энтузиазма, ни веры в счастливый случай, а только усталость и апатия. Они больше не строили планов. Они вообще старались не упоминать о разъезде. И атмосфера в семье стала такой, точно кого-то похоронили. Сергея это приводило в бессильную ярость – он не понимал и не принимал похоронных настроений и был готов делать все, что в его силах. Только вот незадача: ничего здесь не было в его силах. У Кати все было проще. И намного грустнее, ведь она знала, что хоронит – семью. Она просыпалась каждое утро с твердым намерением рассказать мужу все: и про Дарькину аллергию, которая грозила со временем перейти в астму, и про намерение вернуться к теще ради ребенка, и про развод – потому что не видела другого выхода. Хотела сказать и не решалась. И, смалодушничав, опять откладывала разговор «на завтра». Она почти физически ощущала, как часовая стрелка идет по циферблату – усилие и шажок, усилие и шажок, усилие и шажок.

После тещиных тотальных уборок в квартире ничего невозможно было найти. Катя машинально перекладывала вещи с места на место, забывая, зачем она за это взялась и что конкретно искала. Тут ей и попалась совершенно незнакомая детская пижама. Она неожиданно обнаружилась в стопке Дарькиного белья. Катя приподняла сложенные аккуратной стопочкой майки и трусики, заинтересовавшись, что это за уголок, инородно-розовый, из-под них выглядывает. Приподняла и застыла – с кислотного яркого фона ей плотоядно улыбалась кокетливая мультипликационная кошечка, нахальная и волоокая. Катя почувствовала укол страха. Глупость – она понимала, глупость! Но этот страх – он был помимо воли. Резкая, холодная волна прошла по плечам, кольнуло сердце. Она вспомнила, буквально через минуту, откуда эта пижама – ее привезли свекор со свекровью, когда прошлым летом сдавали Дарьку с рук на руки. Дорогая импортная пижама – это свекровь проинтонировала особо. Она полагалась Дарьке на вырост; Катя тогда бездумно сунула ее куда-то, чтобы не потерять, – то ли в чемодан, то ли в шкаф, и, как водится, немедленно потеряла. А теща, стало быть, нашла. Катя рассмеялась нервно и развернула в руках розовую кофточку – оценить, доросла ли до нее Дарька, – но руки почему-то все еще дрожали.

– Ух ты! – обрадовалась Дарька и выхватила кофточку из Катиных рук. – Это же Мину!

– Какая еще Мину? – растерялась Катя.

– Ну из «Котов-аристократов» же! Ты, что ли, не помнишь? Ну Мину же! Из мультика! Там, где котяток украли! – затараторила Дарька, для пущей убедительности по обыкновению помогая себе жестами. И тут же натянула кофточку прямо поверх водолазки. – Класс, правда?

Рукава были еще чуть-чуть длинноваты, но носить можно. Дарька выпятила пузо и оттянула кофту за края, чтобы мама получше рассмотрела кошечку.

– Да, класс, – согласилась Катя без энтузиазма. – Штаны тоже примерь.

Она вытащила из шкафа и развернула пижамные брючки. Они были все в таких же точно белых кошечках, сверху донизу.

– Ух ты! – Дарька была в восторге и немедленно полезла ногой в штанину, даже не снимая шлепок.

– Куда?! – поймала ее за руку Катя. – А тапки снять? А джинсы?

Дарька закряхтела и нехотя высвободила ногу. Впрочем, и на глазок было видно, что пижамные брюки вполне подходят.

– Ладно, меряй тут. А я там… – неопределенно сказала Катя и вышла из комнаты.

Она зашла в ванную и умыла лицо ледяной водой. Посмотрела на себя в зеркало.

– Да…Из зеркала смотрела уставшая и растерянная женщина явно старше Кати.С тех пор коты стали ее преследовать.

Она выходила из подъезда, и под ноги неизменно кидалась белая облезлая кошка с первого этажа, принадлежащая главе «дневного дозора». Кошка ныряла в подвал, где кто-то истошно и тонко пищал на разные голоса – не иначе нагуляла за лето, а бабке не сказалась и теперь забегала домой только перекусить. Она боялась Кати и устрашающе шипела из подвального окошка, защищая малышей, точно чувствовала, что у Кати с котами свои счеты. Катя отворачивалась и шла дальше. Она старалась не оглядываться, потому что, стоило ей оглянуться, из окна второго этажа таращились через мутное стекло три сытые рыжие морды – их не выпускали, и они коротали дни на подоконнике, объедая тощую красную герань, вылизываясь и лениво обдирая тюлевую занавеску.