– Да вот, – Катя распахнула холодильник и предъявила пакетики с кормом, рядком стоящие в дверце. – Всё как вы сказали.

– Стало быть, не хватает ему, раз дохлый такой! – строго сказала Марья Марковна. – Дайте-ка сюда. Я ему сейчас двойную порцию!

Катя подала два пакетика. Марья Марковна вскрыла их с каким-то даже остервенением, кряхтя поднялась и вывалила в миску. Взяла вторую, что с водой, принюхалась: «Тухлая какая-то. Не меняете, что ли?» – и пошла к раковине наливать заново, причитая: «Бедненькие же мы, старички. Никому-то мы, Тимофей, не нужны!»

Хозяин жадно ел, а Катя едва сдерживалась, чтобы не расплакаться, – кормила как велели, и воду эту утром только налила; понятно, надо быстрее отсюда съезжать, да некуда. Марья Марковна водрузила на место плошку с водой, обгладила и обласкала хозяина (тот только спину прогибал, чтобы есть не мешали).

– Мы уедем. Как только сможем, – прошептала Катя.

Тут Марья Марковна спохватилась, что наговорила лишнего, и затараторила:

– Да я что? Да я же вас не гоню! Что же вы, молодые, все ранимые такие?! Живите на здоровье! Кота только жалко, старенький он. Не много и прошу – лишь бы уход хороший!

И тут же засобиралась домой, заторопилась, засуетилась, зашуршала полиэтиленом, в котором хранила все платежки. Выбралась в коридор, расхвалила попавшуюся на пути Дарьку, спросила, как уроки, потрепала по волосам – и уехала. Дарька прошмыгнула на кухню и тут же потащила хозяина на руки.

– Не трожь его! – крикнула Катя.

Дарька даже вздрогнула. Отпустила кота. Вопросительно посмотрела на мать.

– Не мешай ему есть, – сказала Катя мягче. – Я же тебя не тискаю, когда ты обедаешь.

– Ма, он уже доел! – заверила Дарька.

Она снова схватила хозяина и потащила в свою комнату. Катя проводила их взглядом, вздохнула и стала собирать со стола грязные чайные чашки.

В это время на другом конце города, в отмоленной квартире, теща тоже мыла посуду. Посуды было много – хватило бы устроить банкет на полсотни посадочных мест. На столах, на подоконнике и даже на плите громоздились тарелки, ложки, вилки, чашки, блюдца, селедочницы и салатницы, креманки и розетки для варенья, фарфор и хрусталь, сталь и мельхиор – теща собирала все это богатство с момента замужества и практически не использовала по прямому назначению, разве по большим праздникам, и торжественные столовые наборы на шесть и двенадцать персон, с цветами, как положено, и золотым ободком по борту, обычно жили в серванте, в гостиной, расставленные за стеклом в раз и навсегда определенном художественном порядке. Теперь теща принесла все это в кухню и принялась отмывать; она крупно вздрагивала плечами, по одутловатому лицу катились обильные прозрачные слезы. Стала ли она счастливее от того, что сделка сорвалась? Нет! Катя домой не вернулась, Сергей никуда не исчез, а все только сложнее запуталось и повисло в полной неопределенности. Теща по-прежнему оставалась в разоренном гнезде, одна-одинешенька. «Господи, за что ты так наказываешь меня, грешную? – шептала теща открытому крану, фукала на очередную тарелку жидкостью для мытья посуды и тщательно мылила губкой. – Чем я тебя прогневила?» Потом ополаскивала, вытирала насухо белым вафельным полотенцем, заворачивала в несколько слоев газеты, каждый предмет отдельно, и раскладывала по картонным коробкам. Когда еще только внесли по первому кругу авансы и готовились к разъезду, она уже это прошла – так же мыла, вытирала, паковала, – но потом сделка сорвалась, и на радостях парк посуды снова отправился в сервант. Но, получается, зря.

И двух месяцев не прошло, а тещины молитвы изменились. Теперь она просила у Бога разъезда как особой милости и обещала со своей стороны кое-какие жертвы в пользу Катеньки и Дашеньки. Она снова сошлась с теми знакомыми, которые в начале процесса пытались подавать голос в защиту молодых, и теперь подолгу рассказывала им по телефону, как все тяжело и затянуто, и уж скорее бы, моим девочкам в чужом доме не сахар. Она делала это совершенно искренне, с присущим ей напором, так что очень скоро снова перестала заставать людей дома, а в трубках нудели длинные гудки и включались навстречу тещиному «Алло!» равнодушные автоматические приветствия.

– Во-от… дожила-а… – всхлипнула теща, заворачивая краны. – Даже поговори-ить на старости ле-ет не-е с кем…

В комнате зазвонил телефон. Теща наспех стряхнула мокрые руки и, рукавом халата вытирая слезы на ходу, побежала на звонок. Звонила Марья Марковна.

– Да я же их не гоню, Ниночка Михална, – горячо говорила Марья Марковна час спустя, когда выслушала тещины жалобы на Господню немилость. – Ну что вы, право… Прямо даже обидно! Была у них сегодня, да. Чистенько у Катюши – ничего тут плохого не могу сказать. При бабке, царствие ей небесное, никогда такой чистоты не было. Тимофея вот только жалко. Скелет скелетом стал. Прямо до слез! Я уж Катюше говорю – пожалей старика, лишний кусок положи. Разве это трудно? А она так сразу в обиду…

– Это я с ней побеседую, Машенька Марковна! Объясню! – заверила теща. – Молодые еще, глупые. Думают, взрослые они. А какие они взрослые?!

– И не говорите! Они, нынешние, инфантильные все какие-то. Без матери шагу ступить не могут, а всё туда же, самостоятельность им подавай, – поддакивала Марья Марковна. – Мы-то в ихние годы, помните?

– Как не помнить! Я в Катины годы овдовела уже, а она все в девочку играется, жить ей, вишь, отдельно захотелось! Такая обида – вы себе не представляете, какая обида!

– Да мои-то разве лучше? – вздыхала Марья Марковна. – Юрок-то мой, представляете, пацан сопливый, девицу нашел да по подъездам обжимается, сколько раз уже ловила! Школу еще не кончил, а туда же!

– Это все наш, Сергей! Барин выискался! Это он Катьку с панталыку сбивает, точно вам говорю!

– А девица-то эта – размалеванная вся, как папуас. Полголовы выбрито, в ухе серег – как колец на шторе… Тьфу!

– И ведь подумаю грешным делом – уж хоть бы он ее бросил… Нашел бы себе другую дуру, с квартирой, да и бросил бы! Уж она бы узнала тогда, с кем дело имеет…

– Так мало что кольца! Ведь курит! Своими собственными глазами видела!

– А потом сяду, поплачу да и подумаю: чего же это я родной дочери желаю? Доконал! Все жилы из меня этот Сергей вытянул, верите? Все жилы!Так они проговорили еще часа полтора и распрощались. Тема балкончика тоже не осталась без внимания.Балкончик… Балкончик что? Марья Марковна забыла о балкончике на следующий день за более насущными проблемами. Он и всплыл-то случайно, балкончик этот – Марья Марковна, прихлебывая чай с малиной, сидела к окну лицом, а в доме напротив, на четвертом этаже, двое гастарбайтеров как раз монтировали новые рамы, вот и сказала – машинально. Красиво – белый пластик, зелененькая евровагонка… Да и про кота она тоже не со зла… Давление что-то подскочило, суставы ныли, сердце опять же… И не то чтобы Тимофей показался ей особенно худым, но так вдруг жалко стало – его, себя, молодости ушедшей и прошлого непоколебимого здоровья. А Катя уж сразу обижаться… Эх, молодежь! Утро следующего дня было чудесным – солнечным и по-весеннему теплым, улеглась магнитная буря, отпустила мигрень, и деятельная Марья Марковна взялась пылесосить ковры и драить плиту. Она даже напевала себе под нос – что-то такое бодрое, из середины шестидесятых.

Марья Марковна пела, а Кате было не до веселья. Долгих две недели она прикидывала, как сказать про балкончик мужу, чтобы не слишком его расстроить. Высчитывала, у кого бы перехватить денег, ходила потихонечку в интернет изучать кредитные проценты, звонила по рекламным бумажкам из почтового ящика, где предлагали остекление из серии «только у нас, дешевле некуда». По самым скромным подсчетам, балкончик обходился в две полные зарплаты. И ведь как назло – последний этаж хрущевки. Если бы какой другой балкончик, – а этому конкретному нужна была кроме стекол еще крыша…

Вид у Кати в конце концов стал такой напряженный, что Сергей тоже начал беспокоиться и сам спросил, какие, собственно, проблемы.