В стекло стукнул камешек. Мальчик сорвался от инструмента к подоконнику, распахнул рамы. Под окном стоял соседский Колька с дружками:

– Ну чё, идешь? Или, может, струсил? – процедил Колька равнодушно и смачно сплюнул сквозь зубы.

– Я сейчас, я мигом, оденусь только, – засуетился мальчик. – Вы меня только подождите!

Он в одну секунду скатился с подоконника, звонко захлопнул распахнутые створки.

– Ты куда это собрался?

В дверях комнаты стояла мать. Мальчик не заметил, как она вернулась с работы.

– Так куда ты собрался? Что молчишь?

– Ма, мне надо очень, честное слово! – разволновался мальчик.

Он схватил с кровати отчимов военный ремень, глупо спрятал его за спину и бочком попытался проскользнуть мимо, чтобы ему не успели задать больше ни одного вопроса. Не тут-то было – мама довольно грубо впихнула его обратно в комнату и захлопнула за собой дверь.

– Куда ты собрался, я тебя спрашиваю?! – спросила она медленно-медленно, по слогам: она всегда выговаривала слова по слогам, когда по-настоящему злилась. – И зачем тебе, скажи на милость, ремень?

– Ну, мы это… С пацанами… На полчасика… – перепугался мальчик. Там, внизу, его ждали на первую настоящую драку, а тут… И зачем она только пришла? Ну почему, почему ему так не везет?!

– С какими это пацанами? – мать сложила авоськи с продуктами у стеночки и руки угрожающе скрестила на груди. – Уж не с Колькой ли? Чего он внизу топчется?

Мальчик покраснел и замялся.

– Значит, с Колькой… ну-ну. А что экзамены на носу, что Шопена учить надо, это тебя, стало быть, не волнует? Ты вообще умеешь думать своей головой или нет?! Или у тебя вместо головы другое что? С Колькой ему надо, глядите-ка! Шпана твой Колька. Шпа-на, понял? А у тебя выпускной экзамен, да будет тебе известно. Ты, надеюсь, понимаешь, что значит выпускной экзамен? Так что не суетись, все равно я никуда тебя не пущу. Лучше по-хорошему садись заниматься. Ясно?

Мальчик смотрел в пол, молчал и шумно, тяжело дышал – даже очки запотели немного. Внутри у него было холодно, точно в морозилке. «Как же так? – думал мальчик. – Неужели не пустит?» Тогда жизнь для него будет кончена, хоть сейчас ложись и помирай: пацаны ни за что не примут его в компанию, до конца дней своих будут считать трусом и маменькиным сыночком, слюнявым музыкантиком, который ничего не может, даже драться не умеет, – девчонкой в брюках!

– Что засопел? Тебе ясно, я тебя спрашиваю?!

– Ма, меня ждут, – тихо сказал мальчик.

– Что? Что ты там шепчешь? Не слышу!

– Меня ребята ждут.

– Ничего, подождут. Не переломятся. Ты этюд выучил? А прелюдии? У тебя же экзамены на носу, эк-за-ме-ны!

– Ма, я вечером, честное слово! Я выучу! Я даже этюд выучу, он не получается, но я выучу, сто процентов, ну мам, ну пожалуйста! – затараторил мальчик. Он молитвенно сложил ладони на груди и в отчаянии стал смотреть на женщину, со скрещенными руками стоящую в дверях, – на эту совершенно чужую и холодную женщину, которая зачем-то была его матерью и не понимала, ни черта не понимала в жизни, а в груди у него поднималась черная буря – как в сказке про золотую рыбку.

– Я сказала – нет! НЕТ, ты понял? И вообще, заруби себе на носу: пока не выучишь этюд, ты отсюда не выйдешь!

– Я… Я все равно уйду! – выкрикнул мальчик.

– Что-о? А ну-ка давай сюда ремень! Вот я сейчас тебя этим же самым ремнем! Нет, вы посмотрите на него, совсем стыд потерял! – Мать решительно шагнула к сыну.

Это была ошибка, потому что мальчик ловко увернулся и без особого труда прошмыгнул у нее под мышкой. Мать была грузная, где ей было угнаться за ним. Она целилась ухватить его за рубашку, но вместо этого поймала лишь пряжку солдатского ремня, с силой рванула на себя, раня вспотевшие от ярости ладони. Мальчик выпустил ремень, выскочил в коридор и, в сердцах хлопнув дверью комнаты, запер ее снаружи на задвижку. В этот момент он чувствовал себя по-настоящему счастливым и по-настоящему сильным – ведь эта задвижка предназначалась для него, это его вечно запирали наедине с инструментом, это ему полагалось долгими часами сидеть в одиночестве, разбирая нотные знаки и разучивая гаммы! Но теперь все изменилось, пусть теперь она посидит, одна, пусть посидит и подумает над своим поведением !

Проговорив про себя эту последнюю фразу, мальчик рассмеялся, такая она была взрослая, мамина .

– Андрей, ты с ума сошел, отопри сей же час! – прокричали из-за двери. Мальчик молча застегивал куртку и улыбался.

– Андрей! Я кому говорю?! – мать несколько раз ударила в дверь кулаком. Мальчик молча завязывал шнурки.

– Андрей! Ты слышишь меня?! Ты что, ушел?! – мать заколотила в дверь уже ногами.

Мальчик молчал.

– Ну погоди, гаденыш! – с надрывом выкрикнула мать и, кажется, обрушилась на дверь всем своим грузным, стареющим телом. – Я все отцу скажу!

– Он. Мне. Не отец, – отчеканил мальчик. Он наскоро запрятал очки в карман отчимова зимнего пальто, которое до сих пор болталось на вешалке неубранное, и выскочил в подъезд.

Ребят у подъезда уже не было, и он кинулся вдогонку, нагнал на краю городка.

– О, вы посмотрите, кто к нам пожаловал! – ухмыльнулся Колька. – А я уж думал, ты не придешь, четырехглазый. Струсил. Где глаза-то вторые оставил, а?

– Сам ты трус! – взъярился мальчик.

Они было кинулись друг на друга с кулаками, но ребята их разняли, сейчас было не время и не место, намечались дела поважнее.

– Ну ладно, – примирительно проворчал Колька. – Чё так долго-то?

– Да так… с матерью там… неувязочка… – солидно ответил мальчик. – Ремень отобрала.

А потом добавил: «Сука!» И сплюнул себе под ноги.

– Да… без ремня херово! – пискнул кто-то из-за спины, и пацаны нервно рассмеялись.

Погода была сухая и солнечная, небо безоблачное. Снег почти сошел, по кустам вдоль дороги кое-где уже проклюнулись веселые зелененькие почки, но ветер, видимо, дул со стороны Братска – воздух был словно уксусом пропитан и, казалось, налипал на лица и на руки.

– Опять на алюминиевом выброс, – отметил кто-то из старшеклассников и смачно, длинно выругался.К месту побоища шли кучками человек по пять-десять, поддразнивали и подталкивали друг друга, громко смеялись, ставили подножки. Мальчику очень нравилось чувствовать себя частью этой большой дружной команды – таким же мужиком, как все эти счастливцы, никогда в жизни не занимавшиеся музыкой. В этот момент он любил буквально весь мир – даже свою запертую маму, которая сейчас, наверное, сидит на полу под дверью – такая жалкая, толстая – и плачет, даже соседского Кольку, даже кислый алюминиевый воздух, от которого всегда немного подташнивало. Ему всё-всё нравилось, и он широко, счастливо улыбался, шагая плечо к плечу с другими пацанами. Его не пугало даже то, что он остался безоружным, что перед глазами все плывет, точно смотришь сквозь воду. Он нарочно пошире загребал ногами, поднимая желтые пыльные облака; ему казалось, что пыль – это очень по-военному. Мальчик не сомневался, что сегодня они обязательно наваляют гарнизонным – иначе зачем тогда запертая мать, зачем солнце и первые листья, зачем ощущение собственного всемогущества, зачем вообще всё?Что бы ни думали эти дети, какими бы благородными чувствами ни были они ведомы, в этом году, как в прошлом, как в позапрошлом, опять получилась драка стенка на стенку – чрезвычайно жестокая и совершенно бессмысленная. Она питалась извечным неприятием чужака, его жизни, которая всегда почему-то кажется много слаще собственной, и ни при чем здесь были ни уведенные велосипеды, ни тем более убитые дети, просто молодая агрессия требовала выхода, просто мальчики обучались нехитрому искусству метить территорию, не подпускать к себе пришлых, будь они кем угодно, даже и представителями доблестной Советской армии. В ход шло всё – кулаки, ботинки, камни, кастеты, нунчаки, перочинные ножи, правил не было, кодекса чести не было – никаких там «двое на одного» и «лежачего не бьют», в этой свалке все средства оказывались хороши, речь ведь шла о своем кусочке под солнцем, а что может быть важнее? Мальчик сам не заметил, как его засосало в самую гущу этого месива, которое началось внезапно, непонятно с какого момента – казалось, еще мгновение назад все они висели на заборе и выкрикивали гарнизонным ругательства одно обиднее другого, и те отвечали, и все это выглядело забавным соревнованием, которое вот-вот закончится, противники подойдут пожать друг другу руки, – а через минуту мальчик уже бился в центре общего клубка, крепко зажмурившись, – нет, не от страха, просто вокруг даже стопроцентно зрячий ничего не увидел бы, кроме пыли и мелькающих рук, принадлежащих неизвестно кому. У него ничего не было, кроме собственных кулаков, в суматохе он даже камня не догадался подобрать и теперь ожесточенно лупил направо и налево, не разбирая, где свои, где чужие. По лбу, по вискам, по подбородку текло – он не понимал, кровь это или пот, ему уже несколько раз прилетело по голове, но боли не чувствовалось, только лихорадочный, заполошный азарт, управляющий до судорог сжатыми кулаками.