Погони, думаю, не будет.

Полем идти было проще — ландшафт однообразнее. А тут каждое дерево выпятиться хочет. В подлеске и траве что-то краснеет, чернеет, в рот просится — как тут за глазами уследишь. И не закроешь — лоб мигом расшибёшь. Впрочем, что там жалеть — хуже не будет. Так и петлял между берёз, как заяц от погони.

Видимой границы между кладбищем и лесом не было. Сначала редкие могилки меж деревьев, потом нечастые деревья меж оградок, и, наконец, сплошные кварталы навсегда усопших жителей с кустиками сирени, тонюсенькими берёзками, сосенками или рябинками рядом с надгробьями. Здесь идти было проще — за оградки держался, головой не вертел. Проходы узкие, прямые — можно и глаз не открывать.

Да только оконфузился — на бабку, слонявшуюся по кладбищу, чуть не наступил. Слышу шелест, шорох, шёпот. Открываю глаза — старая пятится, крестится и бормочет.

Так представьте себя на её месте — безлюдное кладбище, и, вдруг, откуда ни возьмись, пугало огородное, в мятой перепачканной одежде, с чёрными ладонями и дыркою во лбу, закрыв глаза, накатывает. Как ещё бабульку кондрашка не хватила?

Что сказать, как утешить? Плюнул и в сторону пошёл — черти тебя носят!

Да только все мои повороты нынче плохо кончаются. Швырнуло меня в бок сначала, а потом спиной через оградку — только туфли сбрякали друг о дружку в воздухе.

Бабка мигом успокоилась — картина ясная.

— И-ии, нажрутся и бродют, вас черти забери.

И плюнув в мою сторону, прочь побрела.

Инцидент навёл на мысль. Ну, ладошки не отмыть — проще их в карманы спрятать. А вот черепно-мозговую….

Ленту траурную содрал с венка, вдвое сложил и голову перевязал — получилось что-то вроде панданы.

Двигаем дальше.

Дорога от кладбища одна, город знаю, как пять своих пальцев — дойду, обязательно найду дом на Сиреневой улице, обниму Наташу, поцелую Катюшу, браслет надену, переверну этот мир, и долго-долго буду трясти. Другого обращения он не заслуживает.

На дорогу вышел с посохом в руке. Ну, посох не посох, палка от оградки, а свою функцию исполняет. Тук-тук, тук-тук — раз по асфальту, раз по гравию — иду обочиной, закрыв глаза, и путь себе прощупываю.

Заслышав шум машины, в кювет спустился, сел передохнуть.

Вобщем-то не устал, физически, по крайней мере, а вот с душою нелады. Расстроились струны её, какую не тронь — фальшивит. Что я Билли плёл тогда? Мол, опека мне твоя обрыдла, надоела, хватит — хочу своим умом пожить и в этом мире. "Не скучно будет одному среди непосвящённых?" — он спросил. А я? "Мне нет, а ты себе найдёшь другого — вон их сколько, Гладышевых в Зазеркалье — и посвятишь". Обидел друга, эгоист. Перенадеялся и влип. Хлебаю полной ложкой дерьмо.

Я, Билли, так думаю, если выпутаюсь отсюда, заживём с тобой другою жизнью — обустроим Коралловый остров, всякой твари разведём, имеющуюся приручим, и время будем проводить в беседах философских….

Машина притормозила напротив, опустилось тонированное стекло.

— Отдыхаешь, дедушка? — молодой человек поднял на лоб солнцезащитные очки.

В задней дверце стекло опустилось. Приятной наружности дама пригласила:

— А подойдите к нам.

Я сидел, не шелохнувшись, безучастно взирая на мир, машину и её пассажиров.

Дверца открылась, женщина опустила на землю маленькую девочку в нарядном платьице, плюшку подала.

— Угости.

Малышка в кювет сбежала, напротив встала и гостинец протянула.

— На.

Улыбчивая, пригоженькая, с вздёрнутым носиком и васильковыми глазками — как Катюшка наша.

Принял из маленькой ручки подношение, а поцеловать, погладить, даже поблагодарить не решился — только поднялся, опираясь на посох. И долго стоял, глядя вслед проехавшей на кладбище машине.

Нет, Билли, если перевернём этот мир, долго трясти не будем.

Развилка.

Пойдёшь налево — в город попадёшь, направо — в коттеджный посёлок, именуемый финскими домами. Былинного здесь камня не хватает: в тюрьму — налево, а в семью — направо. Как говорится, выбор не велик.

И вот я на своей улице Сиреневой….

Чувствуешь, дружище Билли, приближение моё? Ни черта не чувствуешь, а то бы выбежал навстречу.

И я представил…. Бежит ко мне Катюшин пудель, в зубах оптимизатор.

Пёс был, браслета не было. Огромный, неизвестно чей, ротвейлер злобным лаем обдал меня, слюной прутья ограды.

Чья ты, зверюга? От недоброго предчувствия защемило сердце.

Нажал кнопку звонка — сим-сим, откройся. Ещё нажал.

— Какого…. на хрен! — от дома к калитке, в трико и майке, брюшком вперёд мужик незнакомый семенил.

— Здесь жили друзья мои, — я взялся за прутья решётки и убрал пальцы в тот самый момент, когда клыки ротвейлера готовы были в них вцепиться.

— А теперь я живу, — объявил незнакомец.

— Где прежние хозяева? — продолжил опасную игру с ретивым стражем.

— А хрен их знает. Мужика, говорят, повязали, а бабу выгнали, — новый владелец дома с пристрастием наблюдал погоню зубатой пасти за моими руками.

— У неё ребёнок был.

— Вместе и вытурили.

— Не знаете куда?

— Я с ними не общался.

Кровью окрасилась собачья слюна. Мне стало псину жаль, и я убрал в карманы руки.

— Как вам достался дом?

— Тебе что за причина знать?

— С мебелью, или прежние хозяева всё увезли?

— Хрен они что вывезли — бежали без оглядки. А дом я на аукционе купил вместе с мебелью. Все выяснил вопросы?

— Один остался. В ножку стула закатал рулончик с баксами — поделим, если впустишь.

Мужик опасливо огляделся и понизил голос:

— Ты кто?

— Какая разница? Скажем, владелец прежний.

— Тот, главный бандюган? В бегах что ль?

— Нет, меня и не задерживали. Лежал в больнице, — сдёрнул с головы повязку. — Вот с этим.

Пузан присвистнул.

— Убедительно. Только зачем тебя впускать — я баксы сам найду.

— Понятие порядочности знакомо?

— С такими отморозками? У меня с ними Рэкс разбирается.

— И страха не имеешь?

— А ты попугай, попугай — ушло ваше время. Где теперь твои братки?

— Тебе много не потребуется — одна лишь маленькая дырочка.

Сунул руку за полу френча. Мужик, округлив глаза, попятился.

— Э, кончай, кончай. Что там у тебя?

— Убери пса, — говорю. — Открой калитку.

— Рэкс, — приказал хозяин, — место.

Ретировались оба к дому, а потом ротвейлер вернулся.

— Кому служим? — упрекнул беспринципного пса.

Но времени на диалог не оставалось — с минуту на минуту могут примчаться стражи порядка. И я ретировался.

Видели бы как!

Десяток шагов пройду, глаза открою, осмотрюсь на предмет курса, препятствий и прочее, и дальше. Хорошо в престижном посёлке в послеполуденный час почти движений нет.

Топал прочь от бывшего своего, ставшего теперь недоступным дома, и думал, где укрыться от ментов, какие предпринять шаги. К Елене стоит заглянуть — она поможет.

И ноги понесли к её квартире. И не плохо, Вам скажу, несли. Может, переживания последнего часа, как-то доминировали над физическим ущербом, может, привычка прямохождения стала вырабатываться, только шёл городскими улицами более уверенно, выбросив палку у первой многоэтажки. Перекрёстки переходил пешеходными переходами. Светофоры, а их всего-то четыре штуки на весь город, не заморачивали. Хотя бывали скоротечные замешательства, приступы, но без тошноты и головокружительных падений. Обопрусь рукой о стену (ограду, столб), постою, закрыв глаза минуточку-другую, и дальше.

Меня замечали сердобольные:

— Вам плохо? Может, скорую?

Но я так пальчиком им пальчиком погрожу — спокойно, мол, без паники — и дальше.

Куда сложнее турне по городу дался мне подъём на второй этаж. Шаг на ступеньку — удар по мозжечку. Держусь за перила, лбом на них же, а подъездная лестница под ногами, будто канатная дорога над пропастью при ветре шквалистом.

Эх, пробитая моя головушка!

Но как ты, оказывается, чувствителен к перепадам высоты, организм без вестибулярного аппарата — каждые пятнадцать-двадцать сантиметров, будто многометровый полёт над бездной. И ведь действительно, вместе с головокружительной неустойчивостью, появился страх высоты, сжимает сердце. А лететь-то тут, кувыркаясь, каких-нибудь пятнадцать-двадцать ступеней.