И кувыркались машины с асфальта, а на полосатых столбиках вдоль обочины обновлялись траурные венки.

Бывали мы с Лёвчиком ночной порой на этом повороте смерти. И вот что я Вам скажу — никакой здесь чертовщины нет. Из лесной чащи порою ночной бегают на свалку его обитатели. Видели мы лису, разбойницу рыжую — так сверкнула фиолетовыми зрачками на свет фар, что водитель мой по тормозам ударил.

— О ё…!

И будь асфальт сырой, то кувыркнулся бы "Лексус" вместе с нами.

Ежи, те клубочком свернутся — бойся, проколю! Да где там.

А ещё псы бродячие, коты бездомные — всяку тварь влечёт приторный запах свалки и возможность поживиться.

Теперь бомжи….

Туман, поднявшийся над карьером, растёкся за берега, запрудил окрестность. Проник в наше убежище и осветил его. Вернее рассвет и туман шли об руку — один в разбитые окна, другой в поверженные двери. Заворочались, закряхтели под дерюжками озябшие бичи и меня разбудили.

Было не лучшее утро моей жизни. Не чувствую голода, холода, пить не хочется — можно сказать, априори бытия, но поганое ощущение неудовлетворённости сушит душу. Вторые сутки немытое тело так и скинул бы с себя вместе с мятым костюмом. А что оставил? "Дырку в лобу"? Была бы шишка, было б проще — теплилась надежда: когда-то сойдёт. С этим изъяном в голове как жить? Впрочем, о чём я? Не собираюсь тут жить да и задерживаться надолго.

Ну-ка, подъём, братва бездомная, бичи помойные, беззаботные безработные. Дело есть на миллион — снесите-ка меня на Сиреневую 12. И да воздастся вам!

Боря Свиное Ухо выбрался из-под дерюжки, потянулся, трубно дунул меж ягодиц, спустил штаны и принялся мочиться в костёр. Брызги с кирпичей попали мне на ладонь. Встать двинуть в челюсть? Не получится. Убрал руку и в следующее мгновение уворачивался от направленной в меня струи.

— Что, буржуин, гребуешь? А как лакать заставлю….

Заныло под ложечкой. Не хватает тяму вот эту мразь двуногую в асфальт морально закатать. Какие-то слова сказать — убить, расплющить, раздавить. А может, молча схватить за мошонку и показать, кто в коллективе нынче бригадир.

Прихватило под ложечкой. Слов нет, сил нет. На что надеялся ты, Гладышев? Приручить это дерьмо? Да не во веки…. Надо было бежать, пока была возможность. А на эти отбросы, какая надежда! Забитые, задавленные, донельзя униженные они не знают жалости к слабейшему. Мыслил стать лучом света в тёмном царстве, а оказался предметом нечаянной радости: поиздеваться над беспомощным — то ли не праздник.

— Кащеевна, — в стороне ворчал Макс Афганец, ворочаясь с боку на бок и ощупывая штаны и пиджачишко, — зарекался с тобой ложиться — опять напрудонила по самые уши. Откуда в тебе сулей стока берётся?

Невеста покинула брачное ложе, подсела к костру, задрала подол цветастой юбки, разглядывая влажные разводья.

— Сам ты фуришься, культявый.

— Если б я, — огрызался одноногий, — то почему тогда Упырь сырой? Ты ж промеж нас лежала, и оросила.

— Вставай, кровосос, — ткнул драным зонтом, заменявшим ему костыль, неподвижную спину, — захлебнёшься. Ишь пригрелся в лужаке.

Филька выпростался из-под овчины, сел, протёр глаза, прокашлялся и сплюнул.

— Похмелиться ба.

Уч-Кудук встал на четвереньки и, что было мочи, дунул в потухший костёр. Серый пепел оголил чёрные угли.

— Опять ты, тварь, в костёр мочился!

— Почему я? — ощерился трактирщик бывший. — Это буржуй по своей барской привычке.

— Да он не может встать.

— Дак он с колен.

— А вчера кто?

— Вчера можа и я — плохо помню: упились.

— Да-а, — бородач сменил гнев на милость. — Вот был вечерок-то — зараз мы флаконов шесть, а то семь оприходовали. Ты сколь принёс?

— Хрена ли считать, итить надо, промышлять.

— А с буржуем, что делать?

Все уставились на меня.

— Слышь, буржуй, за тебя нам что-нибудь отвалят?

— Или ты сам раскошелишься?

Вот она, переломная минута. Надо брать быка за рога. Надо сказать что-то такое, чтобы они повалились в ноги от моих слов и прослезились. Только где эти слова? Неужто я и мыслить разучился?

— Чего молчишь?

— Где твой дом? Куда вести тебя?

— Не вести, а везти — ведь он не ходячий.

— Э, погодите-ка, — Уч-Кудук воздел указательный палец к потолку. — Погодите, можа это не простой буржуй — банкир какой али директор. Смотрите, костюм на нём с иголочки и галстук в блёсках. Запонка была золотая, да какая-то сука уже стащила.

Он свирепо оглядел товарищей.

— Звонарь ты? С дороги его волок, под шумок и уволок.

— Гы-гы-гы….

— Да у тебя ума не хватит. Ты, Кащеевна, что ль?

— Можа и я. Вы что ль нахаляву очиститель выжрали вчера?

— Да много ли он стоит?

— А верните.

— Ладно, хватит, — Уч-Кудук сверлил меня взглядом. — Я так мыслю, не простого полёта птичка попалась. Что, буржуй, молчишь? Признавайся, банкир ты или торгаш какой, магазинами владеешь? Что за тебя мы можем поиметь? Оптом или по частям продавать — сегодня, скажем, пальчик, завтра ушко, послезавтра хренделёк? Баба-то любит?

И после этих слов я понял, что молчание — это главное моё оружие. А может и спасение.

Бичам понравилось Уч-Кудука предложение.

— В город пойдём, разнюхаем — кто из важных птиц пропал. А потом решим, как из её пёрышки повыщипать.

Бородач оглядел бомжей:

— Макс сторожить останется — от его не убежит.

— А можа я? — предложила Кащеевна.

— Ну, от тебя-то зараз смоется.

— Так привязать….

Туман осел, и солнечная сень пробилась в окна.

Макс развешал штаны сушиться, и тельняшку, и пиджачишко драный. Сидел, насвистывая, пришлёпывая ладонью по остатку оттяпанной на середине бедра ноги.

— До вечера жрать не придётся, — сообщил мне бодрым голосом. — А пить захочешь, вон вода в приямке.

— Это ж свалка, — напомнил я.

— Не обращай внимания. Я поначалу тоже…. А потом привык, ни запаха не чую, ни вкуса — лишь бы жралось да пилось.

— Отравиться можно.

— Я тебе вот что скажу, человек ко всему привыкает. Потому он и царь природы, что всеяден и живуч. Вот, скажем, листья пальмы — такая флора жёсткая, что ни единой твари не по зубам. А американские коммандос жрут их как салат, и желудки усвояют.

— Откуда познания?

— А ты думаешь, я всю жизнь на помойке? Нет, брат, шалишь. Я, Звезданутый, в Афгане воевал, в десантуре. Командиром БМД был. Меня орденом Красной Звезды сам Батя награждал.

— За что?

— За личное мужество.

— А поконкретней.

— Да было дело….

Макс надолго задумался.

— А потом орден отняли, из войск попёрли — я ж сверчком был — и засудили.

— Проворовался? — наслышан был о недоброй славе армейских сверхсрочников.

— Если бы. Селение одно освободили, а там наши ребята пленные, как котята друг за дружкой ползают — слепые, глаза-то духи повыкалывали. Мы их в санчасть отправили — айболиты канистру спирта взамен. Выпили, крепко выпили — чего-то захотелось. В зиндане пара-тройка пленных духов парилась — вертушку ждали. Мы их на свет божий извлекли, секир башка им сделали и ну, в футбол играть. Может, никто б и не узнал, да на беду вертушку раньше срока принесло, а там с конвоем был особист. Как наши мячики увидел…. Вместо духов повязали и домой.

Очень ясно представил красную землю Афганистана и кровь на десантных сапогах. Вот летающие от ударов головы не рисовались воображением.

— Где ногу потерял?

— Это уж после тюряги — отморозил, а потом гангрена.

— Родом-то откуда?

— Не местный. Да там и жить не смог — стыдно.

— Макс, а не рано ты на судьбе крест поставил?

— У тебя есть предложения?

— Попробую помочь, если сгоняешь по указанному адресочку.

Вечером Афганец доложил мои предложения собравшейся публике.

— Так ты всё-таки Н-ский? — усомнился Упырь. — А мы прошлись — и ни одна собака о тебе не плачет.

На этот раз в руки бомжам достались вполне приличные трофеи — колбаса, селёдка, хлеб. Водка на десерт. А может, прикупили, спроворив где-то деньги.