Он сорвался с места, промахнулся по моему плечу и напоролся подбородком на встречное движение кулака. Высоко взбрыкнул ногами – как фигурист коньками. Грохнулся спиной на кафельный пол. Затылком попытался разбить мозаичную плитку – не смог.

– Всё, – сказал я.

– Нормалёк, – оценил Постовал.

– Закончили, – подтвердил Иванов. Он был лучшим гимнастом роты, и всё поглядывал на Постовала, который на первенстве отряда получил кандидата в мастера по гиревому спорту. Поглядывал и прикидывал: не придётся ли драться ещё и секундантам.

– Нет, не всё, – прохрипел за моей спиной Моторин.

Он уже поднялся на четвереньки и мотал головой, пытаясь остановить вращение Земли. Опираясь на подошедшего Иванова, встал на ноги и оттолкнул его.

– Я готов, – сказал Моторин, мотая головой.

– Похвально, – я обошел его по кривой.

– Парни, кончайте, – подал голос Игорь Иванов.

– Заткнись, – посоветовал Постовал.

Противник был в моей власти – он стоял на ногах, но себя не контролировал. Я мог затащить его в гальюн (сортир) и макнуть рылом в очко – была такая мысль. Мог усадить задницей в урну, вдавить, сравняв коленки с плечами, и тогда без посторонней помощи ему оттуда не выбраться. Я мог сделать с ним всё, что угодно.

С опущенными руками в позе неандертальца, покачиваясь, стоял Моторин. И я напротив. Красивее мне было бы уйти – дело сделано. Но что-то вспыхнуло в душе – то ли обида за далёкую и незнакомую девушку, у которой запах задницы с передницей так раздражали моего противника. То ли жалость к себе пронзила сердце – даже у такого опарыша есть жена, которая, как бы её не обижали, ждёт его и, возможно, любит. А мне-то…. Мне и строчки черкнуть некому. На всем Белом Свете не нашлось ни одной девушки, пожелавшей осчастливить меня своим вниманием. Господи, где твоя справедливость?

Тело моё взмыло вверх, и нога обрушилась на противника. Получи, фашист, гранату! Моторин нашёл спиной угол, врезался, стёк задницей в урну и затих. Дело сделано. Мы разошлись, незамеченные старшинами. Больше наши пути с Моториным не пересекались.

Да-а. Письма, письма. Я почему стал отличником БП и ПП, да как бы не лучшим в роте? Писать было некому. Отец дулся, что, не попрощавшись, служить ушел, и общаться не хотел. Сестра разок написала. Увидела дома мои фотографии у мамы и:

– Ах, какая форма! Ах, какой ты красивый, братик. Оставайся жить у моря – мы к тебе в гости будем ездить.

Мама тоже не баловала весточками. Вот и корпел над книжками в часы самоподготовки – святое время письмописания.

Был у нас такой курсант Устьянцев – Устинька – красивый, как девушка. У него даже родинка на верхней губе. Так этому Ален Делону по четырнадцать писем в день приходило. И всё от девчонок. От разных.

Направляющий нашего отделения – Кошков, а замыкающий – Охапкин. Разница в росте чуть не метр. Первый посадил последнего на колено, сфотографировался и отправил домой. Сестра девятиклассница запала. Требует от брата: «Познакомь с Обхваткиным – хочу переписываться». Направляющий наш хохочет:

– Она мне до подбородка, ты ей будешь….

И – ха-ха!

Служил с нами и такой чудак – Уфимцев, из Кировской, кажется, области. У парня был классическая строевая выправка и такой же шаг. Мичмана его в другие роты водили, чтобы показать, каким должен быть строевой моряк. И парень старался изо всех сил, только нервный был очень. Если б я сказал, умственно ограниченный, то, наверное, в зависти уличили. Действительно не было у меня его выправки и такого шага строевого – зато с нервами всё в порядке. Сидим как-то на ЗОМПе (защита от оружия массового поражения), мичман Заболотный вещает.

Уфимцев:

– Товарищ мичман, можно выйти.

Мичман:

– Можно Машку под забором – во флоте говорят: разрешите. Впрочем, если твою Машку уже тянут под забором, то и тебе «можно».

Зачем он так сказал? Да прикололся – обычная на флоте шутка. А Уфимцев не понял – ринулся на Заболотного с кулаками, да курсанты его смяли.

– Псих, – покачал седой головой мичман

Пришло Уфимцеву от любимой девушки письмо в учебку – невтерпёж, мол, больше ждать (это три-то месяца!), замуж выхожу. Что тут сотворилось – всей ротой его ловили. Носится, орёт: жить больше не буду, руки наложу. Чего орать-то и бегом бегать – пошёл бы и наложил втихаря. В смысле, руки на себя. Народный артист Кировского театра – не люб он был мне. Наши пути не пересекались, но задолбали начальники: Уфимцев, мол, Уфимцев – гордость роты и первый кандидат в старшины. Полил он мне бальзам на душу на выпускном экзамене по строевой. Больше-то ему нечем было отличиться, вот он и напрягся, как струна. Ну, блин, сейчас зазвенит. А комиссия идёт себе неспеша шеренгой – покажите платочек, да подворотничок. Известно – театр начинается с вешалки. Дошли до Уфимцева, а из-под того ручеёк потёк.

– Ну, что ж вы,… – засмущались экзаменаторы. – Идите, переоденьтесь.

Известно, во флоте любят прикалываться. Не миновала и меня сия злая участь – то бишь, стать объектом розыгрыша. Расскажу, как это случилось. Месяца три-четыре мы отслужили, стало ясно, кто есть кто. Ну, я, понятно, отличник. А был в нашей роте замечательный главный старшина, Ничков по фамилии. Он выпустил две отличных смены. Ему б ещё одну – и медаль на грудь «За отличие в охране госграницы». Но у парня были золотые руки. Медаль мы тебе и так дадим, говорят командиры, ты нам сделай колонки для ВИА (вокально-инструментальный ансамбль). Ну, он и делал – что-то сам, а потом помощник потребовался. Приходит к замполиту Ежову, а тот:

– Кто у нас отличник? Агарков? В распоряжение главного старшины Ничкова.

День тружусь, второй. Нравится мне Ничков, я ему, похоже, тоже. Не панибратсвуем, но и обходимся без уставных прелюдий. Он мне – Толян; я ему – Саня.

Трудимся. Заходит старшина первой статьи Петрыкин (в миру – Тундра, так как родом из Заполярья). Он – освобождённый комсомольский работник, вернее – безработник, так как целыми днями ни хрена не делает, слоняется по роте, ищет над кем приколоться. Заглянул в чеплашку с клеем:

– О-па-на! Кончился. Ну-ка, курсант, шилом в подвал. Найдёшь мичмана Казеинова, попросишь у него кузевалу – клей такой.

Я без задних мыслей в подвал. Бродил, бродил, нашёл – в какой-то бендежке два мичмана в шахматы режутся.

– Разрешите обратиться?

– Валяй.

– Ищу мичмана Казеинова.

Смотрю, собеседник мой побагровел и брови сдвинул, а партнёр его гримасничает – улыбку душит.

– Для чего?

Я чеплашку подаю, хотя уже чувствую, влип во что-то.

– Кузевалу надо – клей такой.

Один мичман закашлялся. Второй говорит:

– Какой педераст тебя послал?

– Никак нет, товарищ мичман – старшина первой статьи Петрыкин.

– Старшина твой и есть настоящий педераст. Скажи, что вечерком я к нему загляну.

Когда вернулся с казеиновым клеем, Петрыкин встрепенулся со стула, на котором сидел, помахивая ножкой.

– Принёс?

– Так точно.

– Что сказал мичман Казеинов? – Петрыкин подмигнул Ничкову.

А я включил швейка – то есть, напустил на себя наиглупейший вид – и отвечаю:

– Сказал, что старшина, меня пославший, педераст, и он вечером его навестит. Спросил фамилию.

Петрыкин побелел, как песец полярной ночью:

– И ты сказал?

– Так точно.

– Тьфу! – Петрыкин спешно покинул нас.

Ничков улыбался ему в спину.

Вскоре нужда в помощнике иссякла, и он вернул меня, откуда брал – прямо на политзанятия.

– Ага, командировочный! – обрадовался Ежов. – А ну-ка скажите нам, товарищ прогульщик, что значит быть храбрым?

Я и до места не дошёл, прямо от дверей поплёл:

– Ну, понимаете…. Надо человеку через речку перебраться, а мостик узенький, ему страшно – вот он по-пластунски переполз. Обошлось – не свалился. Следующий раз на карачках. Потом просто перешёл – храбрец. Значит, быть храбрым – это побеждать свой страх.

– А! – недовольно махнул на меня Ежов. – Вот она цена пропущенных занятий. Кто скажет?