– Пойдём, земляк, ко мне ночевать, – обнял меня за плечи Коротков. – На этой барракуде всё пропахло маслом.
Мы справили все дела и улеглись втроём на двух матрасах на дне вельбота. На берегу Лёха пыхтел над паяльной лампой, наконец-то лишив утку перьев.
Вельбот – это дровяное создание с небольшим двухцилиндровым дизелем и реверсом для смены направления вращения винта. Вал от дизеля к редуктору ещё чем-то прикрыт, а после него открыто вращается до опорного подшипника, через который уходит под нище и крутит винт. Техника прошлого века – чуть зазеваешься и намотаешь штанину на валолинию. Ни кают, ни рубки. Носовая часть прикрыта брезентовым пологом. Под ним мы и ночевали беспечно. Почему беспечно? Так ведь, до полувраждебного Китая едва ли полсотни метров, а у нас ни часовых, ни вахтенных.
Проснулись с восходом солнца. Оно прижало туман к воде, позолотив верхушки деревьев. А потом, выпрыгнув из-за кромки леса, набросилось на дрожащее марево и порвало в клочья. Обессиленный, туман лёг на воду бесследно и росой на вельбот.
Что ни говори, а ночи в апреле ещё зябкие. Меня ребята в серёдку положили – мне хорошо, тепло, а они поворочались – то один бок об меня согревают, то другой. Выбрались из-под полога, тут и увидели китайцев – с удочками на противоположном берегу. Их было трое – старик с бородкой клинышком и в такой же шляпе, мужик средних лет (мордоворот китайского масштаба) и юнец тощеногий пятнадцати лет.
– Смотри, зёма, фокус-покус, – Коротков свистнул по-разбойничьи, воздел к небу кулаки и потряс ими.
Действия, прямо скажем, двусмысленные. При большом желании это можно было растолковать и так – привет, камрады! По крайней мере, старик так и понял – он закивал головой часто-часто, макая бородёнку между колен. В избытке братских чувств помахал нам ладошкой. Тот, чья морда была шире узких плеч, только головой дёрнул – будто комара с шеи прогнал. А малец подпрыгнул, заплясал, заверещал – то зад к нам повернёт и похлопает, то рожи кажет, то язык. Мог бы и не напрягаться, выкидыш культурной революции.
Когда выводили баржу на стремнину, Гранин такой вираж заложил, что побежавшая волна смыла китайцев с их полого берега.
Вошли в Сунгачу. Берега стали ещё ближе, повороты круче. Гранин сам встал за штурвал и разогнал посудину до предела возможного – иначе не впишешься. По нашему берегу, то скрываясь в кустах, то вновь появляясь на чистинах, бежал оленёнок с черными пятнами на желтом крупе. Долго бежал, будто соревнуясь. Я зашёл к Гранину в ходовую рубку.
– Это кабарга, – пояснил мичман. – Ох, и любознательные же создания.
Об охоте и не помышляет командир, знай себе, накручивает – то влево вираж, то вправо. От усердия испарина на лбу, сбился в локон промокший чуб.
В виду Номомихайловской заставы баржу атаковал ледоход. Каким-то чудом успел Гранин узреть, что на нас надвигается за следующим поворотом – успел и ход сбросить, и приткнуть баржу к берегу. Моряки едва успели завести концы на берег и ошвартовать посудину, как шипя и ломаясь, с грохотом на её борт обрушилось ледяное месиво. Разнокалиберные льдины, то погружаясь в пучины, то высовываясь клыками исполинского чудища, неслось вниз по течению, тараня баржу, в струны вытянув её швартовые. Посудина гудела утробно от ударов под ватерлинию.
– Только бы винт не сорвало, только бы руль не погнуло, – как молитву бормотал Гранин.
Ледяное месиво, обогнув корму, закружилось в воронке у противоположного борта. Натяжение швартового троса ослабло. Передний край ледохода понёсся вниз по течению и скрылся за поворотом Сунгачи. Опасность, быть сорванными со швартовых и захваченными в плен ледоходом, миновала. Отдельные удары по корпусу ещё сотрясали судно, но стали привычны настолько, что мы не спеша попили чаю из термоса, намазав масло на хлеб.
– Вот, моряки, – сказал Гранин, обращаясь к нам с Лёхой, – какие сюрпризы преподносит иногда ваша Ханка – с ней надо ухо держать востро.
Ледоход длился около трёх часов. Когда вода очистилась, баржа причалила к Новомихайловской заставе. Гранин спешил, не желая здесь ночевать – его ребята подняли из трюма бочки с дизельным маслом и оставили на берегу вместе с нами. Моряки с прикомандированного «Аиста» нам сказали – топайте на заставу.
Лёха спросил у дежурного сержанта, можно ли лечь. Тот указал свободные кровати. Шлык тут же завалился спать – сказывалось ночное единоборство с покойной птицей. Я послонялся по казарме – все заняты своими пограничными делами, и никто не загорелся желанием покормить двух несчастных путешественников. Прилёг покемарить.
Проснулся от чьего-то внимательного и недоброжелательного взгляда. Некий ефрейтор пялился на моё лицо. Не найдя в нём ничего позитивного для себя, он уже потянулся лапой к одеялу с явным намерением сорвать его с меня, но зацепился взглядом за табурет. На нём аккуратно – как учили в Анапе – была сложена моя верхняя одежда. Вид тельника и бескозырки смутили его. Он почесал затылок, потом сделал разворот оверштаг (на 180 градусов) и пнул панцирь кровати по соседству через проход.
– Подъём, черпак, картошку чистить.
Ефрейтор ушёл, а черпак начал одеваться, явно разобиженный. Увидев, что я не сплю и наблюдаю за ним, спросил:
– У вас такие же порядки?
– Не знаю, – пожал плечами. – Мы ведь с учебки едем.
Солдат ушёл. Я огляделся. За окнами ночь. В казарме горел дежурный огонь, спали пограничники, но многие кровати были заправлены – должно быть, хозяева в наряде. Встал, оделся и вышел из спального помещения. Соседа-черпака нашёл на кухне. В гордом одиночестве чистил картошку.
– Есть ещё нож? – вызвался помочь, так как спать совсем не хотелось, а вот есть – ещё как.
– Есть. А закурить?
Я прикурил сигарету и сунул черпаку в рот – руки его были сырыми. Сам покурил и взялся за нож. Два ведра картошки, лишившись кожуры, перебрались в аллюминевый бак.
– О-па-на! – в дверях вырос давешний ефрейтор. Он хотел что-то сказать, но, вид моего тельника и ножа в руке, сбил его с мысли. Поскрёб пятернёй затылок, отыскивая нужные мысли, и изрёк:
– А не пожарить ли нам картофанчика, мужики?
Жарил он сам. Жарил умело и ладно заправил – запах с ума сводил. Хотелось с рычанием наброситься на сковороду, когда она с плиты перекочевала на стол, но умял свои страсти и пошёл за Лёхой. Того будить – бесполезные хлопоты. Он ворочался и мычал. Причём, я уговаривал его шёпотом, а он отбрыкивался в полный голос. Наконец из дальнего угла прилетела подушка:
– Идите к чёрту!
И я пошёл, но на кухню к ароматной, с луком и свиной тушенкой, картошке. Ефрейтор что-то знал о нашей судьбе:
– Вы не торопитесь – завтра за вами придёт малый катер из Камень-Рыболова. В ночь он не рискнёт, значит, пришлёпает не раньше обеда. Отоспитесь.
Меня раззадорили вчерашние китайцы.
– А вы здесь рыбачите?
– Только на удочку, когда есть время свободное. У соседей – сети, морды, перемёты. Каждый день проверяют. У них вообще странная служба какая-то. Застава за рекой напротив нашей. Только они там не живут. Приезжают каждый день: четверо на лодке – сети проверять, остальные в волейбол играть. Рыбу сварят, ухи напорются – и спать. К вечеру опять снасти проверят и домой. Только, скажу я вам, всё это демонстрация. Лежат у них солдаты в секретах – чуть только сунешься, тут как тут. Против нашего отряда стоит особая тигровая дивизия – тысяч около двухсот. Все мордовороты – я те дам.
– Видел я вчера тигра саблезубого – щёки шире плеч.
– Вам, морякам, вообще с ними дружить надо – не ровен час, залетишь на тот берег. Убить, конечно, не убьют. Да и бить, пытая, тоже не будут. Там волком взвоешь и Лазаря запоёшь от пищи скудной. Бедно живут, что говорить. Щепотка риса – дневная норма. В прошлом году занесло каким-то ветром посудину с гидрографами на китайскую сторону, к берегу прибило. Вернули их через неделю – не то чтобы формальности какие блюли – погода не позволяли. С виду вроде довольные, говорят – не обижали. На довольствие поставили по рангу старшего офицера, то есть майора или полковника. Но у гидрографов с такой пищи животы повело. На нашу заставу их передали. Здесь ещё три дня ждали оказии, отъедались. Девчонка среди них была из Владика. Остановишься с ней поболтать – она ничего, разговорчивая, улыбчивая. А потом вдруг схватится за живот и бегом в известное место. Хорошо, если открыто, а если занято…? И смех, и грех.
