Именно тогда, в тот вечер, дом наполнился шепотами. Я услышала, как вздыхает бабушка Фейт. Открытое окошко впустило прохладу, а луна была огромной, яркой и строгой. Я бродила по дому, подбирая повсюду разбросанные мамой вещи. Ничто меня не радовало, мне казалось, что все хорошее находится по ту сторону моей горы. Попасть бы туда, там все меня ждут, «я здесь», сказала бы я им, и теперь мы снова будем все вместе.

Шелест, шепот, громче, еще громче:

— Вирджиния Кейт. Вирджиния Кейт. Вирджиния Кейт.

Зазвонил телефон, я бросилась к нему бегом, не разбудил бы маму.

— Девочка моя, это Дарла.

— Мисс Дарла! — Я улыбнулась в трубку, как будто мисс Дарла могла меня увидеть.

— Я взяла телефон у Ребекки. Ничего, что я звоню, ты не сердишься?

Вдалеке раздалось тявканье.

— Замолчи, София.

— Что вы, ничуточки.

— Как ты там поживаешь?

— Нормально.

— Иногда мы делаем то, что — как нам кажется — обязаны делать.

— Да, это так.

— Иногда мы действительно обязаны. Но далеко не всегда человек должен делать то, что делает несчастным его самого.

— У меня все хорошо, правда.

Возникла пауза, обе только дышали в трубку. Я старательно прокручивала в мыслях наболевшее, надеясь, что она услышит мои мысли, как это бывало раньше.

— Твоя мама — сильная женщина. Она сумеет все преодолеть и выжить. А ты совсем еще молоденькая, тебе самой надо прожить эту жизнь. Каждому уготованы свои тяготы. По-моему, ты достаточно ей помогла, теперь мама справится без тебя.

Я прислонилась затылком к стене. Устала. Как же я устала.

Мы продолжили разговор, и уже совсем о другом. Говорили про индийскую сирень. Мисс Дарла сказала, что с акации облетели все цветы, но ветки крепкие и зеленые, хотя их треплет знойный ветер. Сказала, что большая влажность, того и гляди все закипит. Что цикады стрекочут очень громко, это что-то новенькое. А еще мисс Дарле приходилось спасать гекконов, Софи Лорен вдруг завела моду охотиться за бедными ящерками. Она сказала, что Мика теперь еще реже появляется дома, сказала только потому, что я пристала к ней, как там мой старший брат.

Наконец мы повесили трубки, а я все мысленно не отпускала ее голос, он все еще ласково щекотал мое ухо. Я пошла к себе, легла и расплакалась, хоть и поклялась когда-то, что больше рыдать не стану. Плакала долго, от слез и соплей намокла подушка.

Как вошла мама, я не слышала.

— С чего это ты льешь слезы?

Я обернулась. Мама заново накрасила губы, но не совсем ровно, поэтому казалось, будто вокруг рта размазана кровь. Слой помады был таким густым, что на краешке стакана (а она пришла с ним) остался алый отпечаток.

— Сама не знаю, — сказала я.

— Кому надо лить слезы, так это мне. — Она сделала большой глоток. — Это я потеряла всю семью, черт бы ее побрал. Всех своих детей. Даже тебя. Ты здесь, но одновременно и там. Я потеряла все. Своего Фредерика, своих детей, свою красоту. Ничего не осталось.

— Мне тебя очень жаль, мамочка.

— Лежишь тут, рыдаешь. А ты хоть раз видела меня в слезах? А? У меня вообще никого, но я не хнычу — зачем понапрасну разводить сырость?

Я не стала вредничать, напоминать ей, что она тоже рыдала, и часто. Возможно, она даже этого не помнила. Я вытерла слезы бабушкиным одеялом и глубоко вздохнула.

— Если тебе тут так плохо, то почему не уезжаешь? А? Почему не едешь к ней, к этой своей? Она ведь теперь твоя мама, она, а не я.

Я вскочила с кровати.

— Нет, это не так.

— Так, все так. Вы все были согласны, когда она захотела вас усыновить. Готовы были бросить мать, пусть мыкается одна, ни капли тепла и сочувствия…

— Нет, мамочка, я тогда…

— …все мои дети, и папаша ваш тоже туда же, предатель. Но этого я сделать не смогла, отдать ей последнее, что связывает вас со мной. Тогда я стала бы вообще никем. Ни женщина, ни мать, никто.

— Я всегда останусь твоей дочерью, что бы ни случилось. — Я обвила ее руками, вдохнув в себя перегар, табачный дым, «Шалимар». — Я никогда тебя не покину, мамочка. Никогда. Я нужна тебе.

— Значит, пожалела меня? В этом все дело? Моя дочь считает меня несчастненькой?

Мама вырвалась из моих объятий и, резко развернувшись, направилась к двери, потом на кухню. Я за ней. Она открыла морозилку и, вытащив из миски со льдом три кубика, швырнула их в полосатый стаканчик.

— Пожалела родную мать, вот спасибо! Не стоит, как-нибудь обойдусь!

Схватив бутылку с водкой, налила до краев, с грохотом поставила бутылку на стол. Одним глотком выпила полстакана.

— Мама, не надо. Пожалуйста. Я больше так не могу.

Я прижала к глазам ладони, потом опустила и посмотрела на нее:

— Мама, я прошу тебя.

Глаза ее, поверх края полосатого стаканчика, тоже смотрели на меня, но в них появилось незнакомое мне выражение.

Я робко к ней шагнула, она выставила вперед ладонь.

— Ты молодая. Все впереди. Я помню, как это было. Более-менее. — Она отвернулась к окну. — Я предчувствовала, что детство мое будет коротким, очень коротким. Они не дадут мне побыть ребенком. Проклятые кобели. Им главное заполучить то, что им приглянулось, им наплевать, как потом тебе бывает мерзко. Они считают, что молоденькие девочки точно такие же, как взрослые женщины. Баба она и есть баба. Эти не давали прохода, а еще и папаша измывался, порол нас просто так, по дури, нет бы обнять, приголубить.

Я молча слушала.

— Бабушка твоя старалась как-то все сгладить, заботилась, но ей и самой приходилось туго. А в тот день, когда к нам забрел твой папа, я знала, как нужно действовать. — Она допила водку, налила еще. — Я рада была сбежать из дома, но всего этого, — она обвела широким жестом стены и меня, как часть комнаты, — этого мне было мало, да, мало. Чтобы только муж и дети. Я была еще не готова к такой жизни, понимаешь? Ты меня понимаешь?

Я кивнула.

— Нет, где уж тебе понять. Хотя, конечно, тебе кажется, что ты все прекрасно понимаешь. Тебя ведь еще ни один не тронул, да?

Я опустила глаза, чувствуя, как щеки заливает жар.

— Это тебя и спасло. От меня, от здешних замашек. От того, что дочь повторяет судьбу матери, и дочь дочери сделает то же самое. Может, тебе удалось соскочить с этой раздолбанной колеи, а?

Я снова на нее посмотрела и словно бы вдохнула ее всю, она заполнила все мои легкие, каждую мою клеточку, я почувствовала, что задыхаюсь…

Мама взъерошила рукой волосы.

— Муся-Буся присылала мне деньги, это был выкуп за вас. Я тогда подумала, ладно, отпущу их, не навсегда ведь. Я думала, что сумею выкрутиться, строила хитрые планы. — Она тряхнула головой. — Я и с Харольдом связалась потому, что надеялась вас вернуть, всех. А он, это же надо, терпеть не мог детей.

Я смотрела на нее вытаращенными глазами. В горле что-то замкнуло, я не могла сглотнуть.

— И когда все к черту рухнуло, я подумала, может, вам и правда там лучше. А может… может, просто хотела быть вольной птицей, никаких забот. — Снова налила, жадно глотнула. — Харольд смылся, я вышла за Мелвина; этот хотел, чтобы я ему родила, он любил детей. Он сказал, что постарается вас вернуть.

— Он хотел нас вернуть? — Я села за стол, у меня уже подкашивались ноги.

Она боевито вскинула подбородок.

— Он хотел, чтобы я завязала с выпивкой и с сигаретами, чтобы я была не я. Размечтался. — Она брезгливо поморщилась. — Хотел, чтобы я пошла в церковь и рассказала этому самому Иисусу, какая я бяка и грешница. — Еще чего. Никто не смеет мне указывать, что и как я должна делать. Даже Иисус.

Я всматривалась в мамино лицо. И вдруг стало противно, бесил ее рот с улыбчиво приподнятыми уголками, и то, что от нее разило никотином и перегаром, бесило, что для нее главное она сама, ее желания. Эта внезапная ненависть была как защита, я должна была позволить ей пересилить любовь, иначе бы просто не вынесла столько боли.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. — Это было произнесено уже стальным голосом. — Ты только напоминаешь мне обо всем, что я потеряла. Только это и делаешь. Снова и снова заставляешь вспоминать то, что было. И чего больше нет.