— Мертвым остается все, — сказал он задумчиво.

— Не могу я идти домой, — повторил Годо.

— Силы надо беречь, заснем, ребята, немного, — предложил Токто.

К утру охотники подкрепились мясом, рыбьим жиром с лепешкой, выпили чай. Токто не напоминал о ночном разговоре Годо и Молкочо, не стал расспрашивать о их решении, но, к его удивлению, братья молча последовали за ним в стойбище. К полудню, когда охотники остановились на дневку, вдруг закашлял Годо. Он кашлял долго, придерживая горло руками, и жаловался на жар и недомогание. Его знобило.

— Холодно, ребята, в горле першит… — говорил он, продолжая кашлять.

Развели костер, заварили чай. Годо выпил кружку и немного успокоился.

— С чего это вдруг знобить стало? — спрашивал он.

— Ночью не спал, не отдохнул, — ответил Токто.

— Об отце, брате много думаешь, — сказал Пота.

Ночью Годо стало еще хуже, его непрерывно трясло, душил кашель. Утром он попытался встать на лыжи, но не прошел и ста саженей — сел на обледенелый наст.

— Поясница… что-то плохо, — прошептал он.

— Не можешь идти? — растерянно спросил Молкочо.

— Не знаю… отдохну немного…

— У тебя все лицо горит, — сказал Токто.

— Жарко… дышать тяжело…

Молкочо разрыл твердый ледяной наст, достал горсть зернистого темного снега. Годо прижал снег ко лбу, потер лицо.

— Легче… на ногах доберусь…

— Нарты бы, — сказал Пота.

— Ничего… я сейчас…

Годо встал на ноги, уверенно прошел несколько шагов, скатился с невысокой возвышенности и у самого подножия упал как подкошенный и ударился головой о дерево.

Токто первым подкатил к нему, приподнял голову — Годо рассек лоб, и из раны шла кровь.

— Что с ним? Как? — встревоженно одновременно спросили Молкочо и Пота.

Годо поморщился, потрогал лоб ладонью.

— На дерево, что ли, скатился? — спросил он.

— Плохо дело, ты не можешь идти, — сказал Токто.

— Недалеко до дому… долечу…

Пота с Молкочо переглянулись. Гокчоа удивленно уставился на больного.

— Снимите с него лыжи, — попросил Токто.

Годо уложили на хвою, а Токто принялся из лыж больного готовить волокушу. Молодые охотники, напуганные всем происшедшим, растерянно сидели рядом.

— Ага, что такое с Годо? — наконец спросил Пота.

— Не знаю, заболел, видно, — ответил Токто.

— Может, у него с головой что…

— Что может случиться?

— Отец живой там, может, от этого с головой что…

— Не знаю, шаман узнает.

Больного положили на волокушу, и охотники двинулись дальше.

— Ребята! Ребята, мы идем к отцу? Молкочо, ты не слышишь, отец нас зовет. Быстрее, беги быстрее, не отставай! Токто, ты злой человек, ты очень злой человек. Зачем развалил аонгу, зачем погубил отца? Молкочо, Молкочо, отец жив, он зовет нас. Беги быстрее!

Годо бредил. Токто шепнул ребятам, чтобы те не обращали внимания на речь больного и шли как можно скорее. Годо приходил в себя, тихо стонал, кашлял и просил, чтобы разрешили ему идти на лыжах.

Провели еще одну бессонную тревожную ночь в тайге и на следующий день к полудню подходили к стойбищу. Их ждали и заметили сразу, как только они вышли на прямую Харпи, и, увидев лишь четверых идущих, тревожно заговорили:

— Возвращаются. Вместо семерых только четверо… Никто еще не посмел высказать и слова о несчастье, но все сердцем почуяли беду. Охотники, молодые и старые, собрались возле фанзы Пэсу Киле. Внуки Пэсу хотели было пойти встречать возвращавшихся, но старики не пустили их: не надо бежать навстречу несчастью, оно само всегда может посетить тебя и твой дом.

— Пятого на волокушке тащат, — сказал кто-то.

— Что такое, неужели не дошли до аонги? — тревожно спросил Чонгиаки Ходжер.

— Всякое бывает, медведей-шатунов много, — сказал Дарако.

Старушка Кисоакта со снохами стояла тут же, она плохо видела и потому расспрашивала всех — кто идет на своих ногах, а кого тащат на волокуше. Зоркие молодые охотники по походке, одежде узнали шагавших.

— Гокчоа идет, вон он справа хромает.

— Токто в середине, это он, а слева, кажется Годо.

— Нет, это Пота.

— Точно, Пота, рядом с ним Молкочо.

— Годо везут, моего сына Годо везут, — заволновалась Кисоакта. — Отца со старшим братом не разыскали…

Охотники приближались медленно, так медленно, что встречавшим казалось, будто прошло полдня, как они показались на реке. Юноши не выдержали и пошли навстречу возвращавшимся.

— Несчастье, большое несчастье, — сказал Чонгиаки, когда Токто с молодыми охотниками остановился на берегу и встал, опершись на лыжную палку.

Толпа зашевелилась, многие бросились на берег, вместе с ними ковыляла старушка Кисоакта. Она опустилась рядом с Годо, обняла его.

— Мама, чего ты? Я живой, живой, — через силу улыбнулся Годо.

— Вижу, живой, а отец, старший брат где?

Годо закрыл глаза.

— Дада, надо его домой затащить, — сказал Токто.

Вслед за вернувшимися охотниками в фанзу ввалились все встречавшие. Годо раздели, уложили на нары, жена дала ему выпить горячего чая.

Тем временем при гробовой тишине Токто рассказывал о встрече с Пэсу, о заболевании Годо. Зарыдали женщины, запричитала жена старшего сына Пэсу, Кисоакта с растрепанными волосами заплакала перед очагом.

— Живой был, но почему потребовал развалить аонгу? — недоумевал Чонгиаки.

— Сказал: «смерть людская, оспа».

— Не все от нее умирают, — сказал какой-то старик.

— Если отец Годо потребовал, то так надо было, — сердито сказал Донда. — Кто умрет, а кто не умрет — может знать только шаман.

— Верно, — подтвердил Чонгиаки. — Все это очень странно, надо покамлать, узнать, что случилось с Пэсу.

Старики закивали в знак согласия. Сидевший возле Токто Гокчоа слез с пар и, пошатываясь, пошел к двери.

— Устал Гокчоа, — сказал Токто. — Мы две ночи не спали.

— У меня голова сильно болит, спать хочу, — сказал Молкочо.

— Ты, Молкочо, теперь за старшего, — сказал Чонгиаки. — Годо болеет, ты старший. Подумай, с матерью посоветуйся, как быть с отцом и старшим братом.

— А что делать?

— Похоронить их надо.

— Как похоронить? Они же там…

— Где бы человек ни умер — хоронить его надо, — сказал старик Донда. — Нехорошо, когда души умерших неприбранными, неприласканными бродят по земле, обозлившись, они делаются злыми духами.

— Как хоронить? Тел их нет.

— Тело делают из шелка, травой набивают. Старшие за тебя сделают.

— Ладно, поговорю с матерью. Голова болит у меня и тело что-то трясет.

— От усталости это, ложись отдохни, — сказал Чонгиаки.

Вечером в большом доме Пэсу снова собрались почти все полоканцы: мужчины, женщины и дети. Старые охотники занимали почетное место, рядом с ними сидел молодой шаман. Молодежь заняла нару старшего сына Пэсу Поры рядом с больными Годо и Молкочо. Женщины расселись кто где мог, но большинство их находилось возле очага. Старушка Кисоакта на правах старшей в семье угощала шамана, просила его, чтобы он разузнал все подробности смерти Пэсу и старшего сына, попытался узнать, чем можно вылечить Годо и Молкочо. Перед камланием шамана несколько мужчин и женщин выполнили танец с бубном и побрякушками, по на этот раз все танцующие были серьезны и сосредоточены, никто не шутил и но смешил зрителей. Шаман надел япгпан, взял бубен. В большом доме воцарилась напряженная тишина, прерываемая только кашлем больных. Шаман камлал, он даже не слез с нар, ударил несколько раз по бубну, спел короткую непонятную для слушателей песню и положил бубен, отстегнул ремень с побрякушками.

— Нельзя, — пробормотал он. — Не смогу я… это тот же ваш семейный злой дух.

— Но как, как отец Годо, жив он? — звенящим голосом спросила Кисоакта.

— Когда он из когтей отпускал…

— Детей моих спаси! Сыновей спаси! Кормильцы они.

Шаман закурил трубку и опустил голову — так он признавался в своем бессилии, ничтожестве перед силой злого духа. Кисоакта заплакала в полный голос, она по обращала внимания на двух больных сыновей, не оберегала больше их покой: она больше не могла сдерживать себя. Запричитали, заплакали все женщины большого дома, заревели дети — одни от испуга, другие, постарше, — от охватившего их детские души горя.