— Странный ты все же человек. Растоптал — и злой, не растоптал, обошел — не злой. Как так можно о человеке судить?

— Я так сужу, — успокаиваясь, ответил Токто.

— Твое дело. А Баоса правда злой человек. Ты знаешь, ведь его большой дом распался.

— Как распался?

— Просто, распался. Старший сын Полокто вышел из дома, второй сын Пиапон тоже вышел. Вот и нет большого дома.

В этот день Токто узнал о многих сторонах жизни Баосы, Полокто и Пиапона. До последнего дня путины он не переставал интересоваться ими. Кое-что он разузнал и об отце Поты — Ганге.

«Одинокий, как когда-то жил мой отец», — с грустью подумал Токто, услышав о бедствовании старика.

В середине путины Токто отвез в амбар на Харпи лодку юколы и сушеного костяка — корм для собак. Вернувшись на Амур, он встретился на берегу с Американом, который складывал в лодку спальный мешок, кое-какие пожитки; товарищи его разбирали летник и сворачивали в трубы бересту. Исчезли русские засольщики со своими бочками…

— Вот, уезжаю, радуйся, освобождаю тебе тонь, — усмехнулся Американ.

— Рыбачь, ты мне не мешаешь, — ответил Токто.

— Хватит, нарыбачился я. Вернусь домой, начну юколу себе готовить.

— А русский торговец как?

— Пусть подавится моей кетой, пусть съест всю засоленную кету и обопьется водой, и пусть лопнет его большой живот!

— Чего ты так рассердился? Сам к нему пришел, сам согласился кету ловить, а теперь его проклинаешь. Так мы не делаем.

— Вы, вы! Что вы понимаете в русских? — закричал Американ срывающимся голосом. — Говорить-то по-русски не умоешь, а еще хочешь меня чему-то научить.

Токто побледнел, тугие желваки заходили над челюстями.

— Что вы понимаете, в этих русских и китайцах? — продолжал кричать Американ, не замечая, как изменилось лицо Токто. — Я всю жизнь к ним приглядываюсь, язык их выучил, могу разговаривать и по-русски и по-китайски, всю их жизнь знаю. А ты знаешь что-нибудь? Ничего не знаешь! Ты задумывался, как они живут, где достают еду, когда сами ни рыбу не ловят, ни на охоту не ходят? Скажешь — они торговцы, у них все свое. А где они достали это все? Ты сейчас можешь бросить рыбную ловлю, охоту и сделаться торговцем? Нет, не сможешь, на это не хватит у тебя ума! Я много думал об этих торговцах, сравнивал нас, амурских, с тобой, озерским. Подумай сам, ты озерский, у тебя много мяса, а у меня рыбы — сазаны, максуны, калуги, осетры, такую рыбу зимой не увидишь на Харпи. Приезжаю я к тебе, привожу рыбу и отдаю ее за мясо — ты доволен рыбой, и я доволен мясом. Так? Так. Потом я съедаю все мясо, ты — всю рыбу, вот и вся наша с тобой торговля. А где излишки? А у русских и китайских торговцев всегда остаются излишки, а откуда они? Привожу я ему пушнину, меняю на продукты, на материю для одежды. Я остаюсь доволен, и он остается доволен. Приезжаешь ты — меняешь, и опять ты тоже до-волен, и он доволен. А потом смотришь, а у него товаров столько же, сколько было, маленько убавится, наступает лето — ему вновь привозят…

Чем больше говорил Американ, тем больше почему-то сам успокаивался. Успокаивался и Токто. Оскорбленный в начале разговора, готовый с кулаками наброситься на Американа, он теперь слушал его, пропуская половину его рассуждений мимо ушей.

— Видно, богатые у него родственники, они и привозят ему товары, — наконец, вставил он слово.

— Родственники. Эх ты, Токто. А у русского торговца Салона тоже родственники, которые ему на железной лодке товары привозят, а его соленую кету увозят? Родственники это?

— Видно, родственники.

— Ничего не родственники, это такие же торговцы, как и он сам. Понял? Говорил я тебе, Салов покупает у меня кету, потом перепродает другим и при этом получает лишние деньги.

— Говорил. Ну и что?

— Тебе не понять, ты даже деньги не умеешь считать.

— Может, ты научишь этой хитрости? — спросил Токто, чувствуя, как вновь в нем разгорается злоба на Американа.

— Считать деньги сам научишься, а торговцев никогда не поймешь…

— Мне незачем их понимать, дают они за шкурки еду и одежду, и этого хватит. Но я не пойду для них кету ловить, как это сделал ты.

— Правильно, не лови им кету, — вдруг согласился Американ и этим крайне удивил Токто. — Я тебе от души говорю — не ходи к торговцам кету ловить, они тебя обманут.

— Выходит, они тебя обманули? Как же так, ты их язык знаешь, ты их жизнь знаешь, а они взяли да и обманули тебя?

— Смоешься? — Американ кашлянул и плюнул себе под ноги. — Смейся, потом я над тобой посмеюсь.

Американ даже не попрощался и почти враждебно расстался с Токто. Тот не искал с ним сближения, и ему было безразлично, как к нему относится Американ. Он не любил высокомерных людей, и Американ ему не понравился своим умничаньем, бесконечными разговорами о деньгах, о талисмане богатства.

После выезда мэнгэнских Токто порыбачил с артелью дней шесть, заготовил еще одну лодку юколы и корма для собак и опять отвез в амбар. Первой партии юколы уже не было в амбаре, за ней приезжал, как договорились при расставании, Пота. Об этом свидетельствовали три пучка связанной травы у подножия левой сваи амбара. Оставив вторую лодку юколы в амбаре, Токто вернулся в Болонь за продуктами.

Когда он вошел в лавку торговца У, там находился высокий широкоплечий охотник с угольно-черными проницательными глазами. Токто не встречался раньше с этим человеком, но он, по обычаю, поздоровался и сел в сторонке, ожидая окончания дела незнакомца с торговцем У.

— Сказал я тебе, не буду платить чужие долги, — сердито проговорил незнакомец.

— Нет, Пиапон, так не выйдет, ты тоже должник, ты ведь жил в большом доме, — слащаво улыбаясь, настаивал торговец.

«Пиапон, так это, наверно, брат Идари!» — подумал Токто, внимательней разглядывая незнакомца.

— В жизни я не изменял своему слову — не буду платить долги большого дома. Я больше всех добывал зверей, соболей, выдры, белки.

— Все знаю я, Пиапон, все понимаю, я очень много слышал о тебе, знаю, что в большом доме ты был де могдани, о тебе знает весь Амур, — явно льстил торговец. — Но ты все же неправ: долг большого дома — это и твой долг, ты жил там, ел.

— Отдай панты, — потребовал Пиапон.

— Ты всегда был умный, ты был умнее всех в большом доме, и я тебя всегда уважал, и уважаю, и уважать буду.

— Панты отдай, — громче повторил Пиапон.

— Отдам, отдам, не буду отбирать…

— Посмей только.

«Охо, да он с характером!» — восхитился Токто.

— Панты у тебя — самый низший сорт, я бы их и за летние долги ваши не счел.

— Какие бы они ни были — они мои. Я тебе ничего но должен и никогда не приду.

— С кем тогда будешь обмениваться? С русскими?

— В Вознесенское поеду.

— А долг твой за мной останется? Русской полиции мне заявить, что ты не отдаешь долг?

— Заявляй, — ответил Пиапон и вспомнил урядника, приезжавшего летом в Нярги.

«Заявляй, заявляй, как бы тебе не попало», — подумал он.

— Ладно, чего мне заявлять. Если отец твой будет все долги платить, я не буду заявлять. Говоришь, в Вознесенское поедешь, у меня там друг. Давно я не видел моего друга, соскучился даже, я, пожалуй, ему письмо напишу. Ты подожди немного, я сейчас быстро напишу.

Торговец вытащил бумагу и торопливо стал выводить иероглифы: «Друг мой, почтенный Чжуан Му-сань. Обращаюсь к тебе, как к брату по нашему торговому союзу. Подателю этого письма, обладателю великолепных пантов, ты должен воздать дань высшего уважения. Он от меня переходит в твои руки, понимаешь? Панты стоят четверть стоимости, не выше, не давай ему поблажек и выжимай с него сок, а соку у него достаточно — это лучший охотник Нярги. Да что я тебя поучаю? Мне ли тебя поучать? Я придерживаюсь всех статей закона нашего союза. Здоровья тебе, дорогой почтенный Чжуан Му-сань».

Пиапон искоса глядел на согнувшегося над бумагой китайца, и все больше и больше его раздражало желтое бесстрастное его лицо, белая бумага и быстро двигавшаяся смуглая рука. Особенно раздражала бумага; сколько помнит себя Пиапон, ни один клочок бумаги не приносил ему радости, наоборот, эти чистые или разлинованные листки таили в себе беды и несчастья — долг, приписанный ему торговцем, находится где-то в толстых книгах, лежащих на полке.