— Человек не иголка, куда она потеряется?

— Собака и та уходит из дому, но потом возвращается, — сказал Баоса. — Чего понурили головы? Есть хотим, одни пусть убирают рыбу, другие есть подавайте.

Баоса, прихватив узкую длинную коробку для табака, зашагал в фанзу.

— Она вчера исчезла, ночь не переночевала, сегодня дождь, ветер, а ее все нет, — продолжала Майда.

— Куда она может уйти? — воскликнул точно отцовским срывающимся голосом Полокто. — Оморочки здесь, лодки тоже, куда она уйдет с острова? Здесь на острове мы знаем все тальники, все кусты, знаем, сколько зайцев, даже мышей. Поедим и пойдем искать. Накормите нас!

Пиапон с Дяпой под руки повели мать в фанзу.

— Она умерла, она утонула, — бормотала старуха. — Всю ночь не спала, весь день под дождем вас ждала… хоть труп найдите…

— Ничего, эне, успокойся. Мы сейчас, только поедим и пойдем искать, — успокаивал мать Дяпа. — Ты вся мокрая, зачем под дождем ждала?

— Она самая младшая, она самая последняя, — всхлипывала старушка.

Пиапон ел медленно, тщательно обсасывая каждое ребрышко вареного сазана, малыми глотками через край отпивал ушицу. Он думал. Права мать, не могла Идари потеряться возле дома, если даже что случилось с ней, могла бы докричаться. А что могло случиться со здоровой цветущей девушкой? Она могла только утонуть. Купалась и утонула. А купаться она ходила только ниже стойбища, потому что выше, на песчаной возвышенности между густых колючих кустов шиповника, низкорослых яблонек и черемухи, возвышались холмики — могилы. Туда она боялась ходить даже за хворостом. Надо идти вниз, если утонула, должна остаться одежда. Ох, как не везет нашей семье! Дед утонул на Амуре, дядя, теперь Идари. Хоть бы тело всплыло.

Пиапон исподтишка наблюдал за женщинами, ему казалось, что кто-то из них должен знать, куда ушла Идари. С кем же больше всего в дружбе была Идари? С Агоакой и с молодой женой Дяпы Исоакой. Вот они должны знать. Если бы Идари пошла купаться, то не могла не пригласить кого-нибудь из них.

Наскоро подкрепившись, мужчины разделились на группы и пошли на розыски. Пиапон высказал им свои мысли, по на этот раз никто не послушал его, и он один решил идти вниз по берегу протоки. Из расспросов двух молодых женщин он ничего существенного не выяснил. Только Агоака вела себя как-то странно, и Пиапон сгоряча чуть было не учинил допрос, но, как всегда, здравый рассудок взял верх, и он побрел по берегу навстречу не унимающемуся дождю и ветру. Шел он, пока не кончился отлогий песчаный берег, где обыкновенно, спрятавшись за густыми тальниками от детских и мужских глаз, купались нагие женщины и девушки. Дальше до конца острова тянулся крутой обвалившийся глиняный берег с крутящейся и пенящейся водой. Здесь резвились только верхогляды со вздернутыми носами, да мелькали красные плавники красноперок.

Пиапон не нашел ничего, даже следы на песке и те были побиты дождем. Он вернулся в стойбище и начал считать лодки и оморочки.

— Ага, я хочу тебе сообщить… — услышал он за спиной голос Агоаки.

Он обернулся. Агоака стояла под дождем с непокрытой головой, в легком ситцевом халатике и дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения.

— Ага, ты никогда не кричал, мы тебя больше всех любим. Не кричи, тогда я что-то сообщу.

Пиапон промолчал.

— Ага, не мокни зря под дождем, иди домой. Идари нет в стойбище, она уже далеко, только я сама не знаю где.

Пиапон молча смотрел ей в глаза.

— Посмотри, у всех есть лодки, оморочки. Нет только лодки отца моего мужа. Отец моего мужа дома, мать тоже.

— Идари убежала с Потой? — быстро спросил Пиапон.

— Ага, ты только не говори отцу, что я сообщила, я сама только сегодня догадалась.

— Сучка! Как она посмела убежать! Как посмела опозорить нас, мужчин большого дома? — взъярился Пиапон и против воли схватил сестру за толстые косы. — Ты, ты знала, почему не задержала?! Позор, позор пал на наш дом! Что теперь будет? Что будет? Лучше бы умерла, сучка! Лучше бы умерла!

Агоака заорала диким голосом, Пиапон бессмысленно глядел на красно-белый провал ее рта, потом, придя в себя, отпустил косу сестры, зачем-то вытер мокрые руки о халат и, виновато опустив голову, вошел в фанзу. Не снимая мокрого халата, в мокрой обуви, он взобрался на чистую циновку пар и сел, скрестив ноги. Мать лежала от него неподалеку, отогревалась под теплым одеялом и не могла отогреться.

— Сын, скажи, что с ней? Нашли ее? Что случилось? — умоляла она и, не дождавшись ответа, продолжала со слезами повторять одно и то же.

Один за другим возвращались ушедшие на поиск мужчины, усталые, встревоженные, переодевались во все сухое, и каждый по-своему переживал свалившееся на их головы несчастье. Наконец вернулся глава большого дома. Вытерев с лица воду, он подошел к очагу и закурил чью-то женскую трубку.

— Все обошли? — спросил он осипшим голосом.

— Обошли. Под каждый куст заглядывали.

Баоса курил, лицо его стало кроваво-красным от отблески очага, а борода казалась струей стекавшей крови. Он изредка выпускал клубочки дыма. В доме царила тишина, старуха перестала всхлипывать, дети притихли между колен матерей, и все смотрели на старейшину дома.

— Утонула наша поянго, ^[31]— дрожащим голосом проговорил Баоса. — Тело надо искать.

И тут точно буря хлынула в настежь открытые окна и двери — женщины, дети зарыдали, запричитали в один голос, из мужчин самые младшие, Дяпа и Калпе, сдержанно всхлипнули.

— Не ревите, зачем реветь? — негромко сказал Пиапон, но его все услышали. — Хватит. Кого вы оплакиваете? Сперва смоем наш позор, потом пусть кто хочет, тот оплакивает.

— Что ты говоришь?! Ты что говоришь?! — Баоса вскочил на ноги, длинная трубка с медной изящной головкой заплясала в его руке. — Что ты узнал? Пиапон, говори скорее!

И все на этот раз уставились на Пиапона. Дети примолкли и удивленно смотрели то на деда, то на Пиапона, и было от чего удивляться: дед впервые в их присутствии назвал сына по имени, и открылось им запретное для них имя одного из взрослых людей большого дома.

— Идари сбежала с Потой, она опозорила нас, своих братьев. Это позор.

— Убежала?! С Потой?

— Позор нам! Позор!

— В погоню! Надо догнать и убить обоих!

Кричали все мужчины, даже только что рыдавшие Дяпа с Калпе надрывали глотки и требовали крови родной сестры. Один Улуска, побледневший, растерявшийся вконец, не проронил ни звука. Он сам не знал, как вести себя. Как равноправный член большого дома, он должен был требовать смерти беглецам, но, как брат Поты, он мысленно считал их безвинными, он догадывался о давней любви брата, знал, что Идари никогда не станет его женой, потому что ее должны были отдать в дом Гаодаги в обмен на Исоаку, и никакие даже сверхбольшие тори не помогли бы Поте; договоренность об обмене — это честь обоих больших домов, а честь за деньги не продастся. Размышляя над поступком брата, Улуска не мог не думать и о себе, ведь его положение «вошедшего» в большой дом довольно шаткое, он не выплатит тори, и в любое время у него могут отобрать жену, а его выгнать из большого дома. «Эх, Пота, Пота, что же, брат, с нами будет? Как мы несчастливы, что имеем такого отца, как наш. Ведь мы тоже могли бы жить не хуже других, будь у нас отец получше», — размышлял Улуска.

Баоса бросил на глиняный пол трубку и выбежал из фанзы, он бежал, как бегал в детстве, перепрыгивая через корыта для собак, пиная попавших под ноги собак. Вошел к Ганге зверем, хлопнул дверью так, что глина пластами отвалилась со стены фанзы.

— Сволочь ты, Ганга! Это ты научил сына украсть мою дочь! Мы теперь в вражде, это я пришел тебе сообщить! Кровью твоего сына…

Ганга, подобострастно встретивший соседа у дверей, переменился в лице, схватил Баосу за рукава халата.

— Ты что говоришь?! Что ты мелешь?! Сын мой за берестой уехал, рыбачить уехал. — …Ты понял, кто ты? Безмозглый ты, как косатка, тебя дети твои обманывают. Ты росомаха, твои дети бегут от тебя. Ты виноват, мы теперь в вражде, кровь только…