— Ничего себе! — удивляется Винни, которую аристократические замашки Мирниной родни тоже начинают выводить из себя.

— А сестра у нее — психолог, в Стэнфорде училась. Представляете, сказала Мирне, что я без своей работы так мучаюсь, потому что ум у меня как у трехлетнего и мне на самом деле только того и надо, чтобы повозиться с какашками.

— Ничего себе! — повторяет Винни, на этот раз возмущенная всерьез.

— Когда из «Амальгамейтеда» меня вышвырнули — такое началось! «Мирна, я же всегда тебе говорила!»

— Думаю, у каждого найдутся такие родственники, — отвечает Винни, хотя у нее такой родни нет. Зато есть так называемые друзья, которые предупреждали, что ее муж все еще страдает по прежней возлюбленной и что брак их долго не протянет. А потом, естественно, гордились своей проницательностью. — Не обращайте внимания.

— Я-то стараюсь. Не то что Мирна. Вот когда я не мог устроиться на новую работу, ей казалось, что сестра была права. Думала, что я и не пытался. Да черт подери, я одних только резюме и писем разослал добрую сотню! Но дело-то в том, что в пятьдесят шесть, пятьдесят семь никто тебя на работу не возьмет. Страховки слишком дорого обойдутся, да и силы наверняка уже не те. Я и сам раньше так думал.

— Точно, — отвечает Винни, вспомнив собрания в университете. — Многие так думают, наверное.

— Немного погодя я на все махнул рукой. Начал выпивать… сперва все больше по ночам, когда не спалось. По ночам лучше. В доме тишина, с Мирной не надо разговаривать, прислуга не шныряет туда-сюда, не ходит за мной по пятам со своим треклятым пылесосом. Если было совсем худо, напивался в стельку. Бывало, не вставал до самого обеда. Или садился в машину и мчался неведомо куда, вслепую, как крыса… то есть как летучая мышь. — Чак невесело смеется. — Разбил машину вдребезги.

— И что дальше? — торопит его Винни, но Чак молчит. — Попали в аварию? Сильно разбились?

— Нет, ничего страшного. Я… да вы не волнуйтесь. Плохо было дело. Машина — в лепешку, а меня поволокли в участок за вождение в нетрезвом виде. Мирну это доконало. Она меня любила когда-то, а теперь ей смотреть на меня стало противно. Не могла дождаться, когда же наконец посадит меня на этот самолет. Стыдится меня теперь, да и не она одна. Грег с Барби тоже. — Торжествующий Фидо кладет лапы Чаку на плечи и радостно лижет его широкое, обветренное лицо.

— Ну, я не думаю, что… — начинает Винни и тут же умолкает. Может быть, жена и взрослые дети и вправду стыдятся Чака — откуда ей знать?

— Вот я и не вернулся домой из этой чертовой турпоездки. Лондоном я был сыт по горло, но и в Талсу не хотел возвращаться. Думал, если я вовсе домой не приеду — всем будет только лучше. Мирна выдержит, ей даже легче станет. Освободится от меня, будет женщиной уважаемой. Есть у нас один застройщик, жирный такой… Мирна ему еще продала большой земельный участок под торговый центр. У него денег куры не клюют, лезет в политику и увивается за Мирной. Ей это будет по душе, ей всегда хотелось, чтобы меня выбрали на какую-нибудь должность. Ее родня собрала бы денег, да только мне это не нравилось. Не люблю политиков. Но этот малый вдобавок новообращенный христианин, и семья у него строгая, верующая. На вдове он женился бы, а на разведенной нет. Ну, я и подумал, что без меня Мирне стало бы только легче. Знаете, я здешние правила движения никогда не понимал. Все эти крохотные машинки — их и не разглядишь толком, пока на тебя не наедут, да еще эти дурацкие автобусы двухэтажные. Я пытался запомнить, в какую сторону смотреть, но все время забывал. Пару раз меня чуть не сбили. Мне было наплевать. Ладно, думал, и так неплохо пожил, с меня хватит.

На Винни вдруг находит что-то непонятное: хочется обнять и утешить этого большого, глупого, невежественного человека. Винни злится сначала на себя, потом на Чака.

— Ну что вы. Полно преувеличивать, — одергивает она его, а заодно и себя.

— Нет, я и вправду так думал, ей-богу. Только после того, как поговорил с вами тогда, в кафе, а особенно когда отыскал Саут-Ли, мне полегчало. Ладно, думаю, я им покажу! Вернусь домой — а у меня куча английской знати в родне, собственный замок. Может быть, привезу набор тарелок, что здесь продают, с золотыми ободками, а посредине герб. «Вот видишь, — скажу Мирне, — не такой я никчемный лодырь, как ты думала. Давай-ка, милая, расскажем твоей мамаше и гордячке сестрице про моих предков!» И дети пусть тоже порадуются. Наконец-то смогу хоть что-то им дать. Оправдаться перед ними, что ли. Сегодня после обеда отправил Мирне из Саут-Ли открытку: «Иду по следу лорда Чарльза Мампсона Первого. Похоже, дед был прав». И что теперь будет, когда она узнает правду? Засмеет вконец. Мирна любит пошутить, а надо мной и подавно.

— Даже так! — говорит Винни. Жена Чака нравится ей все меньше и меньше.

— Это в ней по наследству. Ее дядя Мервин, тот и мертвого рассмешит. Ему подавай только мальчика для битья.

— Правда? — Давненько Винни не слышала этого слова. Она мысленно видит Чака мальчиком для битья, жалким шутом, которого заставляют вновь и вновь проделывать одни и те же трюки на потеху родственникам жены. — Раз такое дело — не надо им ничего говорить.

— Угу. — Чак придвигается ближе. — Так-таки и ничего? А как же чертова открытка?

— Скажите им, что вы ошиблись, пошли по ложному следу. Ради бога, Чак, не будьте таким размазней!

— Да, мне и жена вечно твердит то же самое. — Чак откидывается на подушки, прижимая к себе Фидо.

— Значит, будьте размазней! — выходит из себя Винни. — Лягте на асфальт, и пусть вас задавит автобус, если вам так хочется. Только перестаньте себя жалеть!

Лицо Чака с тяжелым, квадратным подбородком вытягивается, он тупо смотрит на Винни.

— Бога ради, я серьезно! — Винни задыхается от ярости. — Вы белый американец, вы здоровы, обязанностей у вас никаких, а денег и свободного времени хоть отбавляй. Многие все бы отдали, только бы оказаться на вашем месте. Но вы по глупости даже не знаете, как интересно можно жить в Лондоне.

— Неужели? И как же, по-вашему? — Голос у Чака обиженный, недовольный, но Винни разошлась не на шутку.

— Живете в дрянной гостинице для туристов, едите всякую гадость, смотрите псевдоамериканские мюзиклы, когда вокруг полно хороших ресторанов, а в «Ковент-Гарден» можно ходить хоть каждый вечер.

Чак молча смотрит на Винни.

— Это, конечно, не мое дело, — добавляет Винни уже тише, удивляясь собственной вспышке. — Простите, что накричала на вас, но уже ночь на дворе, а завтра с утра мне ехать в Кенсингтон, в школу.

— Ясно. Ничего страшного. — Чак смотрит на часы, медленно поднимается; говорит он обиженно, сухо, сердито. — Ладно, профессор, я пошел. Спасибо за виски.

— Не за что. — Винни не может заставить себя извиниться перед Чаком Мампсоном. Провожает его до дверей, моет за ним бокал, а за собой чашку, ставит их в сушилку, снова надевает фланелевую ночную рубашку и ложится в постель, с досадой думая, что уже десять минут первого.

Однако заснуть не получается — в голове вертятся надоедливые мысли. Винни злится на себя, что не сдержалась, высказала Чаку все, что о нем думает. Толку-то от этого никакого. Вот уже много лет она ни на кого так не кричала; обычно она ведет себя по-другому: сжатые губы, ледяное молчание.

Злится Винни и на Чака. За то, что разбудил ее, не дал выспаться, в Уилтшире ничего интересного не нашел, и за то, что он такой толстый, несчастный, никчемный! Чак и его рассказ напомнили ей все, что она так не любит не только в Америке, но и в Англии: гостиницы и магазины для туристов, безвкусицу и дешевку, сделанную туристам на потребу, и то, что многие англичане испорчены американской массовой культурой почти как грубые, невежественные американцы («Как хочу я птичкой стать и над пляжами летать…»).

За что меня преследует заокеанская пошлость? Это нечестно, думает Винни, беспокойно ворочаясь с боку на бок. И на этой жалобной ноте начинает искать Фидо. Но ее воображение, всегда такое живое и яркое, на этот раз не рисует его. Винни видит другую картину: следом за Чаком Мампсоном, по освещенной желтыми фонарями Риджентс-парк-роуд, плетется в тумане грязно-белый пес и, тяжело дыша, останавливается с ним рядом, когда Чаку не удается поймать такси.