Самым плохим временем для меня был праздник всех святых. Меня отряжали на улицу торговать хризантемами. Никогда у меня не было пристрастия к хризантемам, но, торгуя ими, я их буквально возненавидела. Эти большие, блекло окрашенные цветы, даже когда они растут в земле, кажутся мне искусственными. Я неумело заворачивала их в прозрачную бумагу; бумага меня не слушалась, выскальзывала из рук, падала в лужи, я колола себе пальцы булавками, а нетерпеливые покупатели описывали мне могилы своих дорогих усопших. Бумажный халат плохо защищал от ветра. Чтобы согреться, я входила на минутку в магазин. И всегда натыкалась на шефа, который делал мне внушение: как можно оставлять товар без присмотра?
Тогда я жила в комнате для прислуги — на чердаке, по черному ходу, а раковина с холодной водой была только на лестничной площадке. В общем-то ничего страшного: я ведь мало проводила там времени. Часто влюблялась, но не всерьез. Когда эта полулюбовь-полудружба иссякала, я, конечно, горевала несколько дней, но не слишком. Я не сомневалась: так будет не всегда; когда-нибудь подыщется мне пара, обзаведусь семьей, и будет у меня надежная опора. Впрочем, я пыталась убедить себя, что можно обойтись и без этого и что не по мне женатики, уже скисшие к двадцати пяти годам и мечущиеся от служебного ярма к домашнему с ребятишками и радиолой. А ведь кончилось чем — вот я проехала сорок километров только для того, чтобы спокойно принять ванну!
Покупаю флакон шампуня для ванны. Прогуливаюсь по рядам магазина. Не буду покупать пуловер. Я откладываю такую трату на дни получек или до моментов уже полной подавленности. Но мне необходим роман из дешевой серии в мягких обложках — надо же будет чем-то занять вечер. Я всегда колеблюсь, выбирая книгу. Боюсь огорчить других. Боюсь разочароваться. У меня пристрастие к определенным авторам, в особенности к женщинам-романисткам. Беру книгу Кристианы Рошфор — я еще ее не читала. Жаль, что книга короткая. Я люблю длинные романы, которые можно читать день за днем. Живешь с их героями долго, думаешь о них не только, когда читаешь, и, начиная новую главу, встречаешь как друзей. Я люблю окунаться в разговоры и обстановку, совсем не похожие на мою жизнь. Часто мне хочется поговорить с автором, написать ему, но я никогда не делаю этого из страха быть неправильно понятой и испортить свое первое впечатление от прочитанного. Я так много читала, в особенности дождливыми воскресеньями моей юности, что граница между чужими жизнями и моей собственной постепенно стиралась. Будущее представлялось мне похожим на роман, и я вела дневник, выспренний, как военные мемуары.
Вот я и отоварилась. Выйдя из магазина, замечаю, что стемнело. Уже. Видно, зима никогда не кончится. Возвращаюсь в портовый отель. Большие стенные часы показывают 6 часов 30 минут. Хозяйка отеля, которая меня заприметила, коротко бросает: «Обед в девятнадцать тридцать». Хорошо, шеф, будем вовремя.
Вхожу в свою комнату, вытаскиваю из сумки книжку и, не снимая сапог, как бы бросая вызов духам домашнего очага, растягиваюсь на постели.
Прежде чем начать читать, я вдыхаю запах бумаги, шрифта, лакированной обложки. Эти типографские запахи создают атмосферу сообщничества между мной и тем, что сейчас оживет на страницах романа. Я узнаю издательства по их запахам, нежным или резким. Чтение доставляет мне и чувственное удовольствие тоже. Книгу я ощущаю. Вслушиваюсь в шелест ее страниц. Ощупываю их. Люблю разглядывать буквы, не стараясь понять ни их, ни слова, образующие ритмические группы своей протяженностью и пропусками между ними. Я любуюсь абзацами как маленькими картинками — ведь в каждом есть гармония. Книга дышит своими проблемами, и я дышу в ее ритме. Книга — моя подруга, податливая, покорная, открывающаяся по моему желанию на любой странице и погружающая меня в молчание. Мы сосуществуем часами, днями, иногда неделями, и мои настроения зависят часто от книжных строк.
Последние слова книги одновременно ранят и приносят облегчение. Работа закончена. Но я читала чересчур быстро, сожалею, что узы столь быстро расторглись. И вот писатель, которому больше нечего мне сказать, разочаровывает меня. Перечитывать ни к чему: радость неожиданной встречи уже не повторится. Я еще раз обманута, жизнь моя нисколько не изменилась. Бросаюсь к новой книге — в поисках рассеявшихся миражей. Я героиня множества безвестных историй.
Прочитываю страниц шестьдесят. Я привыкла, что меня все время прерывают — то люди, то внезапно осознанные неотложные дела, а то и просто усталость, — и потому останавливаюсь как по команде. В четырнадцать лет я была способна проглотить одним духом толстенную книгу. Эта способность утеряна. Во всяком случае, сейчас мне кажется, что пора пойти перекусить.
Провожу гребенкой по волосам. Для порядка. Перед зеркальным шкафом я отрекаюсь от той, чей облик подстерегал меня в зеркале над умывальником, и спускаюсь в столовую. Я не опоздала и не пришла слишком рано, часы показывают ровно девятнадцать тридцать, хозяйка приятно удивлена моей пунктуальностью.
Некоторые столики -уже заняты. Мне не приходило в голову, что другие могут есть, спать именно сегодня, здесь, как если бы ничего не произошло. Это меня смущает. Я сажусь в стороне, за столик, накрытый белоснежной скатертью. Сижу возле стеклянной стены, сквозь которую виден порт.
Входит парочка. Мужчина — некрасивый толстяк, брюнет с кое-где проступающей сединой. Его карие глаза поблескивают из-под бровей, столь густых, что они похожи на усы, попавшие не на свое место. Потрясающее ничтожество. Его сопровождает девица в серовато-лиловых парижских тонах. Они столь выспренно философствуют, что я не понимаю ни слова. Но все и без того ясно по их коленям, трущимся под столом. Это, несомненно, начинающая парочка в той стадии, когда возможность отказа понуждает к внимательности.
Я тоже выслушивала когда-то речи своего соблазнителя и только после того, как он умолк, начала стареть. Мы говорили о чем попало. Как бы случайно касаясь друг друга. Все, что предшествует постели, должно бы длиться годами. С грустью вспоминаю о том времени, когда мы ограничивались поглаживанием рук. Мой суженый смотрел мне в глаза, то ли подражая героям фильмов, то ли не зная, куда еще смотреть. Я всегда первая осмеливалась разжать его пальцы с обломанными ногтями и медленно провести ими вдоль моих рук. У него были крепкие мускулы, у моего работяги, я чувствовала, как они напрягаются от моего прикосновения, — это мне нравилось. Вспотев, затаив дыхание, боясь спугнуть его, я ждала, когда он решится обнять меня и с отсутствующим видом начнет возиться с застежкой моего лифчика. Наше нервное возбуждение неизбежно влекло к развязке. Я не была чересчур романтичной и все Же мечтала, что когда-нибудь он повезет меня в Венецию. Позднее, когда я заговорила об этом, он сказал: «Венеция? Там вонища!»
А эти двое хорошо воспитанных влюбленных так и сыплют банальностями, которыми, видно, напичканы до краев.
Мне же сказать нечего. И нет никого, кому можно бы сказать: «Я больше не могу» — без страха быть оборванной. Никого, кто станет меня слушать дольше десяти минут, не прерывая.
Надо бы мне чуточку приукрасить свою речь. Могу же я культурно изъясняться, ну хотя бы время от времени. Сказать бы: «Видите ли, дорогой, в сложившихся в данное время условиях рабочий класс, пролетариат как таковой, я хочу сказать — массы, до какой-то степени трудящиеся, находятся, с точки зрения фазы, я хочу сказать — периода, до какой-то степени в политической растерянности, в общем, короче говоря, в промежутке… жутке… паспорт-порнограф-граффити-ти-ти-ти — бездельники…» Не моя это песня!
Вот Жану Франсуа удалось меня разговорить. Он появился в профсоюзной организации как раз в утро забастовки. Ему надо было написать статью в газету. Знакомых у него не было, я предложила информировать его о нашей борьбе. Я была так горда, что участвую в забастовке! А его интересовала борьба рабочих — это его конек.
Мы пошли в ближайшее кафе. У него были огромные миндалевидные зеленые глаза и каштановые кудри. Чистой воды леворомантик. Я его немного стеснялась. Не знала, с чего начать. А он боялся спугнуть меня, наконец сказал: «Говорите что взбредет на ум, потом разберемся».
