Поздно вечером позвонили в дверь. Анна открыла и увидела американца. Он извинился, что не позвонил; она извинилась, что не одета должным образом.

Он был молод, по ее оценке ему было около тридцати; волосы — каштановые, молодые, коротко стриженные, похожие на мех здорового животного, тонкое умное лицо, в очках. Умный, проницательный и компетентный американец. Анне был хорошо знаком такой тип людей, она «называла» его, присваивала ему ярлык в сотни раз более сложный и изощренный, чем его английскому эквиваленту, поскольку он был обитателем страны отчаянного безрассудства, Европе пока еще неведомого.

Когда они карабкались вверх по лестнице, он начал извиняться за то, что был вынужден пойти на встречу с агентом; но она перебила его, спросив, понравилась ли ему вечеринка. Он издал отрывистый смешок и сказал:

— Что ж, вы меня поймали.

— Вы спокойно могли сказать мне, что хотите сходить на вечеринку, — ответила она.

Они стояли на кухне, изучающе друг друга рассматривая, улыбаясь. Анна думала: «Женщина, у которой нет мужчины, не может познакомиться ни с одним мужчиной, независимо от того, какой он, сколько ему лет, без того, чтобы не задуматься, пусть даже и на полсекунды: „А вдруг это тот самый?“ Вот по какой причине его ложь вызвала во мне раздражение. До чего же все это утомительно, как мне надоели все эти до отвращения предсказуемые эмоции».

Она спросила:

— Хотите посмотреть комнату?

Он стоял, опираясь на спинку выкрашенного в желтый цвет кухонного стула, удерживая таким образом равновесие, потому что на вечеринке явно выпил лишнего. Он сказал:

— Да, хочу.

Но не двинулся с места. Она заметила:

— У вас есть передо мной преимущество — я-то трезвая. Но кое-что я вам должна сказать. Во-первых, я знаю, что все американцы не богаты, поэтому арендная плата невелика.

Он улыбнулся.

— Во-вторых, вы пишете эпический роман и…

— Неверно, я его еще не начал.

— Еще вы ходите к психоаналитику, потому что у вас есть проблемы.

— Опять неверно, один раз я наведался к промывателю мозгов, после чего решил, что сам я справлюсь лучше.

— Что ж, это хорошо, с вами, по крайней мере, можно будет говорить.

— Почему вы как будто бы защищаетесь все время?

— Я бы сама, скорее, сказала, что я веду себя агрессивно, нападаю, — сказала Анна со смехом. Она с интересом для себя отметила, что могла бы столь же легко вместо этого расплакаться.

Он сказал:

— Я вторгся сюда в столь неподобающее для визита время потому, что я хочу сегодня здесь лечь спать. Я был в гостях у членов Молодежной христианской организации, а в любом из известных мне городов это — самое для меня неподходящее место. Я взял на себя смелость сразу захватить с собою чемодан, который я оставил у вас под дверью, и эта моя маленькая хитрость, конечно, шита белыми нитками.

— Тогда заносите его в дом, — сказала Анна.

Он пошел вниз, за чемоданом. Анна прошла в большую комнату, чтобы приготовить для него постельное белье. Она туда пошла без всякой задней мысли; но у нее внутри все оборвалось, когда она услышала, как за ее спиной он прикрывает дверь, она застыла, мгновенно себе представив, какое впечатление может произвести на постороннего эта ее комната. Пол вздымается волнами журналов и газет; вместо обоев на стенах газетные вырезки; кровать не убрана. Она обернулась, держа в руках простыни и наволочки, и сказала:

— Не могли бы вы самостоятельно постелить…

Но он уже был в комнате и проницательно ее осматривал, сосредоточенно поблескивая стеклами очков. Потом он уселся прямо на ее рабочий стол, туда, где были разложены ее тетради, и начал болтать ногами. Американец смотрел на нее (она себя увидела со стороны: линялый халат красного цвета, пряди прямых неубранных черных волос свисают вдоль давно не знавшего косметики лица), на стены, на пол, на кровать. Потом, насмешливо изображая потрясение, он выдохнул:

— Вот это да!

Но было видно, что он искренне обеспокоен.

— Мне сказали, что вы левый, — сказала Анна, словно взывая к его милосердию; с интересом обнаружив, что именно это она инстинктивно предложила ему в качестве объяснения своей ситуации.

— Устаревший, послевоенный.

— Я жду, когда вы скажете: я и еще трое остальных социалистов в Штатах, мы собираемся…

— Еще четверо.

Он подошел к стене, как будто к ней подкрался, снял очки, чтоб рассмотреть «обои» из газет (обнажив плывущий от близорукости взгляд), и повторил:

— Вот это да!

Он осторожно посадил очки на место и сказал:

— Был у меня один знакомый, первоклассный журналист, обозреватель. Если вы хотите знать, что было бы, по-моему, вполне и в высшей степени естественно, кем он мне доводился, могу сказать, что был он мне как отец. Он был красным. Потом его пристукнуло что-то одно, потом другое, ага, можно это описать и так, и вот уже три года он сидит в Нью-Йорке, в своей квартире без горячей воды, он там сидит, зашторив окна, и все время читает прессу. Кипы газет доросли уже до потолка. Свободное пространство сократилось, скажем, по моим скромным предварительным подсчетам, до двух квадратных ярдов. А раньше, до вторжения газет, квартира была очень большой.

— Моей мании всего несколько недель от роду.

— Считаю своим долгом поставить вас в известность, что она из разряда тех вещей, которые, раз возникнув, могут съесть вас без остатка, а доказательство тому — мой бедный друг. К слову, его имя — Хэнк [40].

— Естественно.

— Хороший человек. Печально это видеть, что кто-то пошел таким путем.

— К счастью, у меня есть дочь, которая вернется из школы через месяц, к этому времени я стану нормальной.

— Это может уйти в подполье, — сказал он, сидя на столе и болтая в воздухе своими тощими ногами.

Анна начала затягивать постель покрывалом.

— Это в мою честь?

— В чью же еще?

— Разобранные постели — мой конек.

Милт молча к ней приблизился, пока она стояла, согнувшись над кроватью. Она сказала:

— У меня было столько холодного и эффективного секса, сколько я вообще могу вместить.

Он вернулся к столу и небрежно бросил:

— А у кого из нас его не было? Что случилось со всем этим теплым, преданным сексом, о котором мы читаем в книгах?

— Он ушел в подполье, — сказала Анна.

— Кроме того, я даже и не эффективен в этих делах.

— Что, так ни разу и не получилось как следует? — спросила Анна, не пожелав оставить без внимания его слова.

Она повернулась к нему, постель была убрана. Они улыбались друг другу, иронично.

— Я люблю свою жену.

Анна засмеялась.

— Ага. Именно поэтому я с ней развожусь. Или она разводится со мной.

— Что ж, и меня однажды любил мужчина — я имею в виду, по-настоящему любил.

— Ну и?

— Ну и он меня бросил.

— Можно понять. Любовь — дело слишком сложное.

— А секс — слишком холодное.

— Хотите сказать, что с тех пор вы храните целомудрие?

— Вряд ли было бы уместно так сказать.

— Я так и думал.

— Все равно.

— Теперь, когда мы прояснили наши позиции, не могли бы мы лечь в постель? Я немного перебрал и хочу спать. А спать один я не могу.

Эти слова — «А спать один я не могу» — были произнесены с холодной беспощадностью человека, дошедшего до края. Анна испугалась, а потом посмотрела на него внимательно, изучающе, изо всех сил стараясь понять его состояние. Милт сидел на ее столе и улыбался, его состояние было отчаянным, но он держал себя в руках.

— Я пока еще могу спать одна, — сказала Анна.

— Тогда, исходя из преимуществ вашего положения, вы можете проявить великодушие.

— Очень мило.

— Анна, мне это очень нужно. Когда кому-то что-то очень нужно, мы ему это даем.

Она ничего не ответила.

— Я не стану ничего просить, не стану ничего требовать и уйду, когда мне скажут.

— Да уж, — сказала Анна. Она вдруг сильно разозлилась; ее даже затрясло от злости. — Никто из вас ничего не просит — ничего, кроме всего, но только ровно на такое время, пока вам это нужно.